Густав Ландауэр немецкий анархист
Страница: 1
Сообщений 1 страница 5 из 5
Поделиться22015-12-24 20:01:33
Густав Ландауэр
«Анархизм – Социализм»
(Anarchismus – Sozialismus; Из: Der Sozialist, 1895)
«Орган анархизма-социализма», так стоит в заглавии нашей газеты. Анархизм занимает первое место как цель, которая должна быть достигнута: отсутствие власти, безгосударственность, свободная жизнь отдельных индивидов. И затем указывается, каким средством мы хотим достичь и утвердить эту человеческую свободу: посредством социализма, через солидарную общность людей во всём, что является для них общим, и через товарищескую работу.
Можно возразить, что если анархизм – это наша цель, а социализм – средство, чтобы сделать его возможным, то получается совершенно невозможный мир; т.к. ан-архия является чем-то негативным, отсутствием определённых учреждений власти, в то время как социализм представляет собой позитивную форму общества; обычно же позитивна цель, к которой движутся, негативное же - разрушение встречающихся препятствий - является путём к достижению того позитивного.
При этом возражении забывается, что анархия не означает пустой свободы, но что наше представление о вольной жизни и деятельности заполнено весьма богатым позитивным содержанием. В действительности, для нас должна по возможности рациональная, производящаяся при равных условиях работа служить средством для выражения и дальнейшего развития наших богатых естественных сил, чтобы воздействовать на наших соседей, природу и культуру и наслаждаться общественным богатством по своим силам.
Эти несколько слов уже говорят каждому, кто не находится в плену партийных догм, что социализм и анархизм вовсе не являются противоречиями, но более того, обуславливают друг друга. Настоящий товарищеский труд, настоящая общность возможно только при свободе, а свобода личности, в свою очередь, невозможна, когда удовлетворение жизненных потребностей не производится братской солидарностью. Тем не менее, всё время необходимо защищаться от неправдоподобных утверждений социал-демократии, что анархизм и социализм, якобы, друг другу враждебны, как «огонь и вода».
Те, кто это утверждают, аргументируют примерно следующим образом: социализм означает «обобществление», т.е. общество (под столь шатким понятием обычно понимается общность всех живущих на Земле людей) становится единым, объединяется, централизуется; интерес общества – высший закон, и ему должны подчиниться особые интересы групп и отдельных личностей. Анархизм, напротив, как они говорят, означает индивидуализм, т.е. стремление отдельного человека безгранично утвердить свою власть, т.е. разъединение и эгоизм. Обобществление и пожертвование с одной стороны и эгоизм с другой, это, будто бы, непримиримые противоположности.
Я полагаю, что могу показать простым сравнением, как следует относиться к противоположным объяснениям. Представьте себе город, где иногда светит солнце, а иногда льёт дождь. Если тут выступит кто-либо и скажет: «от дождя мы не сможем защититься иначе, как тем, что мы раскроем над гордом один громадный зонт, под которым каждый всегда, даже когда и нет дождя, может передвигаться», то это был бы «социалист» по объяснению социал-демократов. А если бы другой человек сказал: «когда идёт дождь, пусть каждый возьмёт зонтик из тех, что как раз есть в городе, каждый по одному, и если кому-то не достанется, то пусть тот сам разбирается с этим», то это был бы «анархист», как его малюет социал-демократия в виде ужасного привидения на стене.
Мы, анархисты-социалисты, напротив, не хотим заталкивать всех под один зонт, и так же не столь глупы, чтобы устраивать свалку из-за обладания зонтиком; но там, где это рационально, большие и малые сообщества используют общий зонт, который, однако, всегда можно удалить; кто желает идти один, должен иметь свой зонт, пока он может сам за себя отвечать, а кто желает быть мокрым, кого мы к сухости не принуждаем. Говоря без картинок: объединение человечества в интересах человечества, объединение народа в интересах народа, групповое сообщество в делах группы, объединение двух там, где идут только двое, уединение во всём, что касается только индивида.
На месте сегодняшнего государства и вместо мирового государства и мирового господства, как об этом мечтает социал-демократия, хотим мы, анархисты, свободное здание разнообразнейших, проникающих друг в друга, переливающихся тысячами цветов объединений по интересам и групп. В этих группах будет действительна заповедь, что я сам себе свой ближний, и что рубаха мне ближе, чем сюртук. Чтобы разумно и справедливо решать наши дела, нам придётся очень редко обращаться к человечеству, нам не нужно парламента человечества и мирового министерства. Хотя все разнообразные группы смогут договориться о вещах, которые касаются на самом деле всех, как, например, весьма тонкое изготовление расписания железной дороги и международного сообщения уже сегодня является областью, где господам государственным мужам без вышестоящих министерств, единственно по принуждению естественной необходимости, удаётся договориться. Посему и чтение рейхсбуха с обменными курсами – единственное наслаждение, которое мне до сих пор доставила министерская премудрость, и этой книжкой наше авторитарное общество заслужит куда больше уважения перед будущим, чем целой горой книг с законами всех наций.
Из прочих интересов, которые были бы общими для всего человечества, я бы назвал, кроме общих мер веса и длины и общих научных и технических обозначений, только статистику, имеющую большое научное и экономическое значение, хотя и не столь великое, которое для неё задумала социал-демократия, когда, как известно, статистика станет троном, на котором расположится власть человека. Среди людей, которые не обречены гнётом обстоятельств или властителей на переобучение и непонимание простых вещей, цели статистики будут достигнуты с лёгкостью и без властных учреждений, а организация, которая должна будет, в конце концов, составлять вместе последние выводы статистики, будет играть, хотя она и работает для всего человечества, довольно подчинённую роль и не сможет добиться мирового господства.
Общие интересы нации? Такие будут иметь место; их объединяет язык, литература, так же и национальное искусство имеет свои особенности, так же как существуют старинные народные обычаи и обряды. Но т.к. больше нет власти, больше нет и присоединённых провинций и «национальной земли», которую следовало бы защищать или увеличивать. Так же нет больше и «национальной работы», т.к. работа будет группировать по совершенно другим принципам, чем по принципам языка и этнографии. Географическое и, так же, геологическое положение, климат, состав почвы будут играть существенную роль в рабочих группах; ведь что общего имеют наши национальные государства с географией? Языковые отличия, напротив, будут касаться организации в довольно несущественном размере.
О вопросах, касающихся организации работы, в общем лагере анархизма существуют различные мнения. Одни, приверженцы права на свободное наслаждение, придерживаются мнения, что каждый должен производит по своим силам и потреблять по своим потребностям, причём он, конечно, решает сам о силах, которые он желает приложить, как и о потребностях. Т.е. предполагается, что товары потребления будут извлекаться из хранилищ, располагающихся повсюду в соответствии с потребностями; и что эти хранилища будут наполняться трудом свободных людей, каждый их которых в силу своей разумности видит необходимость производительного труда. Как много нужно произвести в каждой отдельной области, т.е. как много при определённом уровне развития техники и определённом числе рабочих должен каждый отдельный человек работать, известно из статистики, как и из сообщений отдельных групп о действительных условиях. Так же и потребность в рабочей силе будет сообщаться всем интересующимся в объявлениях. Кто же уклоняется от производственного труда, хотя и находится в добром здравии, или работает меньше, чем может и чем работают его товарищи, тот подвергается общественному порицанию. Я полагаю, в нескольких словах я передал без искажений и без предвзятостей стремления коммунистов. Я же нахожу их организацию труда недостаточной и несправедливой.
Я не считаю верным объявить её в этой или подобной форме невозможной. Я считаю коммунизм и свободное наслаждение, как я их показал, возможными. Но я считаю, что довольно значительная часть людей охотно бы уклонилась от производственного труда или от его части, не смотря на общественное презрение, на которое они бы не обращали внимания, т.к. были бы уверены во взаимном уважении. Затем я на полном серьёзе оспариваю право свободного наслаждения по той причине, что посредством оного над человечеством наверняка воцарится новая авторитарная мораль. «Кто больше всего работает, кто охотнее занимается трудной и грязной работой, кто приносит жертвы ради слабых, медлительных и бездельников, тот – самый лучший из людей!» Это основное положение новой моральной системы, которая поджидает на основе свободного наслаждения, и принуждении этой морали, и общественный почёт, возникающие в его последствии, были бы более худшим и более опасным грузом для человечества, было бы принуждение более односторонним и несправедливым, чем принуждение, которое я считаю самым удовлетворительным, и, причём по серьёзному рассмотрению, я говорю о принуждении эгоизма.
Анархисты, не желающие ничего знать о свободном наслаждении, которые, более того, стремятся установить определённое отношение между трудом отдельного индивида и его наслаждением, стремятся поставить организацию труда на почву естественного эгоизма. Кто работает, тот работает на себя, т.е. кто присоединяется к определённой производственной группе, тот ожидает от неё определённых преимуществ. Если он трудится больше, чем остальные в среднем, то он делает это потому, что желает удовлетворить больше потребностей: занимается ли он тяжёлой и грязной работой, которая будет существовать всегда, хотя, конечно, не столь ужасно как сегодня, то потому, что эта работа – в противоположность сегодняшнему дню, когда она выполняется только беднейшими и посему хуже всех оплачивается – имеет особенно высокую ценность и лучше всех окупается.
Замечаний, которые делаются по этому типу организации труда, в сущности три: во-первых, в этом обнаруживают несправедливость по отношению к телесно и душевно слабым; во-
вторых, опасаются новой эксплуатации через накопление индивидуального богатства; в-третьих, опасаются, что определённая производственная группа создаст себе преимущества тем, что примет только определённую часть участников, а остальных исключит. Я считаю все три замечания неверными. Пожалуй, всегда в будущем человеческие силы будут разнообразно и по-разному распределяться. Но при всестороннем образовании и развитии естественных талантов каждого отдельного индивида, и при всеохватывающем распределении труда, каждому будет легко найти место, на которое указывают ему его качества; кто не подходит для грубой работы, годится для более тонкой и т.д. А о совсем не способных к труду, инвалидах, стариках и т.д., как и о детях, будет проявляться забота самым разнообразным способом, причём я уверен, что принцип взаимного страхования будет играть очень большую роль.
Накопление индивидуального богатства никоим образом не может привести к эксплуатации, т.к. люди при анархии будут в собственных интересах придерживаться правила, что почва, земля и средства труда находились в распоряжении каждого. Таким образом, кто трудится больше или напряжённей, может создать преимущества лишь для собственных потребностей; средств к эксплуатации он не получает.
В-третьих, производственной группе придётся туго, если он решит закрыться для других людей, чтобы получать особенную прибыль от своего производства. Она подвергнется бойкоту со стороны других групп и будет должна снова открыть свои ворота. Напротив, там, где условия труда в определённый момент приносят преимущества, туда вскоре устремятся новые члены, так что в короткое время неравенство снова устранится, и условия работы примерно будут соответствовать условиям остальных групп.
Свободные приток и отток рабочих, действительно свободная конкуренция равных людей не позволит появиться длительному неравенству в условиях существования.
Кстати, я не хочу упустить возможности указать на то, что обе обозначенные здесь формы хозяйствования в различных местностях и в различных областях вполне могут существовать рядом с друг другом длительное время. Практический опыт, без сомнения, скоро выявит, какая форма наипростейшая и самая справедливая. Целью обоих направлений является ведь одно и то же: свобода отдельного человека на основе экономической солидарности. Слишком сильно и слишком жарко об этой детали будущего мы спорить не будем; мы хотим общими усилиями изо всех наших сил позаботиться о том, чтобы мы вскоре смогли приобрести опыт в свободе!
Анархия не является законченной и твёрдой системой мысли, анархия есть жизнь людей, избежавших всякого угнетения.
Перевод с немецкого: Ndejra
http://spb-anarchists.anho.org/landauer10.htm
Отредактировано Trinity (2015-12-27 18:40:43)
Поделиться32015-12-24 20:06:55
Густав Ландауэр
«Анархизм в Германии»
(Anarchismus in Deutschland; Из: Die Zukunft, 1895)
Почему презирающие настоящее и бунтари, друзья людей и мечтающие о будущем, которые называют себя анархистами и к которым я причисляю и себя, называют себя этим именем? Почему просветители, желающие подготовить новую организацию человеческого духа, находятся в теснейшей связи с самой радикальной группой находящегося в безвыходной классовой борьбе пролетариата? Каким характером обладает анархизм в Германии? И прежде всего: обладает ли он, необходимым образом, чисто пролетарским характером и сохранит ли он его? В основном я собираюсь ответить здесь на эти вопросы. Не для того, чтобы проводит здесь пропаганду анархизма; издатели и читательский круг «Zukunft», стоящие на другой почве, имеют безусловное право отказаться от этого, а я сам не чувствую себя призванным играть роль незваного гостя или откладывать кукушкины яйца. Моим намерением является лишь опровергнуть неверные представления и дать представление об идеях немецких анархистов или хотя бы большей части этих анархистов.
Сознательное, желанное, рациональное формирование собственных и собранных судьбой маленьких и больших обществ является главным признаком культурного человека. Эта действенность характеризуется как борьба человека против гнетущих и подавляющих его сил природы, затем против по какой-либо причине препятствующих качеств, действий и запретов других людей. Предшествующая история человеческого рода состоит из неисчисляемых единичных случаев бессознательного, смутного, природного развития, для которого, как и для всей области явлений природы можно сделать обобщения, абстрагировать или сконструировать так называемые законы природы; и из сознательных действий отдельных личностей или их объединений, чьи результаты, разумеется, редко соответствовали намеченным целям. Несомненно, что и здесь все явления можно разложить по различным полочкам; т.е. так же и для явлений воли и мотивированных действий можно вывести законы, хотя и не столь надёжные.
Тут я утверждаю: культурное человечество достигло такого пункта, где ему может удаться преодолеть законы природы, упомянутые выше, чьё возникновение из постепенного накапливания многих маленьких случайностей оно постигает. Человек достиг того, что может свободно и самостоятельно, своими силами создать свою жизнь. Борьба против враждебных сил природы не прекратилась и не может прекратиться; но будет, пожалуй, вестись сознательно против единственного врага, задерживающего движение человека к более высокому чувству счастья.
До сих пор это были два связанных фактора, которые сдерживали человеческий род на этом пути наверх: во-первых, несознательность, темнота и духовная ограниченность широких масс в противоположность небольшому числу, хотя разницы в естественных способностях между двумя частями нет; конечно, есть от природы глупые и умные, слабые и сильные; но утверждать, что в отсталой массе глупые и слабые, а в немногочисленных привилегированных – умные и сильные, честному человеку в голову не придет. А во-вторых, человеческий род удерживается внизу тем, что борьбу против враждебной природы вели не объединённые люди, а с самого начала люди воевали с людьми и подавляли их; и в частности это была небольшая горстка привилегированных, которые всеми духовными и физическими средствами, включая, разумеется, их использование большей частью самой глупой массы, именно эту массу дурили и подавляли – до сегодняшнего дня.
Анархизм же не имеет других задач, кроме этой: достичь того, чтобы борьба человека против человека, какую бы форму она не принимала, прекратилась, чтобы человечество могло подняться, и чтобы каждый мог занять в союзе человечества ту позицию, которую он в состоянии себе создать с помощью своих естественных предрасположенностей.
Homo homini lupus – человек человеку волк – это в действительности было девизом человеческой истории до сих пор, включая 1800 лет, которые прошли со слов Христа: Возлюби ближнего своего, как самого себя. Никаких требований предполагаемого Бога, никакого непререкаемого морального закона не хочет анархизм, презирающий всякое принуждение; он лишь призывает, после того, как он проверил и перепроверил исторические явления и вспомогательные средства техники: Объединяйтесь там, где у вас есть общие интересы, там, где надо отвоевать в тяжёлой борьбе у природы ваши потребности; а там, где вы идёте раздельными путями, предоставьте каждого самому себе и своему разумению; а против вредного вмешательства отдельных индивидов защищайтесь снова объединением тех, кого совместное сводит вместе, объединениями по интересам различного свойства. Но не дайте объединению перерасти отдельных союзников! Те, которые этого хотят, называют себя посему анархистами, приверженцами безвластия, т.к. отвергают всякое насилие, которое удерживает широкие массы людей от источников культуры, наслаждения и самоопределения.
Мы отвергаем, прежде всего, отчасти колоссальные конструкции, отмеченные ослепляющим штемпелем авторитета и выставленные для безвольного обожания. Т.е. твёрдые, основанные по историческим причинам организации, в которые человек рождается, и которым он должен подчиняться, считает ли он их разумными и выносимыми или нет. Прежде всего, государственные организации принуждения, пред лицом которых человек в течение своей жизни имеет лишь выбор: подчиниться по единственной причине, потому что его предки и современники им подчиняются, или насильственно расстаться с миром и его жизнью; ибо едва ли есть место в человеческом мире, куда бы Государство не положило свою хозяйскую руку. Власть Церкви, как бы велика она не была, сегодня уже действительно разрушается; в широких областях человек, хотя и с трудностями, уже может её избегнуть. Государство, так как стоит на том же основании, что и его сестра, Церковь, на слепой вере масс в авторитет, так же с уверенностью однажды распадётся, как и религиозные организации, т.к. настоящее спасение человеческого рода может принести только свобода, а не принуждение и духовное попечительство, будь то даже принуждение благонамеренных.
В основном, на порабощающей государственной организации, помимо того, так же на слепом поклонении, оказываемом массой с незапамятных времён всему традиционному и доставшемуся по наследству, всему семейственному и патриархальному, покоится подавляющая организация привилегированных частных собственников. Никакая традиция мира, будь она даже тысячелетней давности, не может для нас, анархистов, освятить тот обычай, что некоторые люди претендуют на право, обладать землёй и удерживать работающих соотечественников от плодов земли, добытых не ими. Никакая власть и никакое предубеждение мира, по убеждению анархистов, не сможет удержать ограбленных и оголённых от того, чтобы назвать своим то, что касается последнего и ничтожного: землю для того, чтобы стоять, ходить, для отдыха и работы. Кто, стоя на унаследованных «правах» и защитах (и зачастую зарешёченных «защитах») и сидя на денежном мешке, может диктовать условия огромным массам людей, оснащённых такими же способностями и потребностями, как и он сам, при которых они имеют право зарабатывать на самое необходимое, чтобы прикрыть свою наготу и наготу своих близких, тот должен благодарить за своё приятное положение только подавляющую организацию, стоящего с винтовкой наизготове против «внутреннего врага», Государства и тупому терпению и отрешённости масс.
Анархисты даже не утверждают, что большинство угнетаемых пролетариев сегодня ощущает своё положение и несправедливость, которая им причиняется. Это, возможно, и для многих из нас не совсем правильное слово, когда говорят, что сострадание и любовь к человечеству являются их мотивами. У меня это, прежде всего, отвращение к человечеству, которое меня окружает, гнев против удобства привилегированных, которые выносят вид своего счастья, построенного на руинах несчастных экзистенций и погибших существ, и не менее сильный гнев против опущенности угнетаемых, которые, когда покидали тело матери, были похожи на тех достойных, как две капли воды, и которые в конце своей жалкой жизни едва ли заработали своим тяжёлым трудом достаточно, чтобы те несколько костей, которые они оставляют после себя как руины неутомимой борьбы за жизнь, были бы достойно погребены.
С этой оценкой настоящего, да и с нашим идеалом будущего свободной жизни и свободных объединений, соглашаются многие среди образованных, и именно среди образованных людей Германии, которые однако весьма далеки от того, чтобы чувствовать себя солидарными с анархизмом. Этому, в основном, есть две причины: во-первых, неверная, хотя и объяснимая оценка анархистской партии (нет никакой анархистской партии) и её тактики (нет такой тактики, которую можно было бы назвать анархистской); во-вторых, и в особенности – всеобщее отчаяние и скептицизм, вера, что никогда и ни за что из настоящего не вырастет такого будущего. Шопенгауэр для таких мужей зачастую утешение в бессонные ночи, а дневная работа – смягчение нищеты, на которую падает их взгляд в этот момент, а безнадежная социальная реформа – капля в море. Эти скептики, если они последовательны, совсем не утверждают, что они и подобно им привилегированные действительно более одарены в духовном или моральном плане; самое большее – они признают, и мы к этому полностью присоединяемся, что сегодня дело зашло так далеко, что в определённых районах определённые бедняки уже с рождения неполноценны. Это, правда, сегодня, к счастью, мало рассматриваемое исключение; в целом же то, что сегодня в культурном мире принадлежит к пролетариату, по природе, здорово и полноценно. Но мы, однако, считаем, что настало время напомнить о том, что с одной стороны деградация, а с другой стороны нервозность и размягчение уже начали переходить культурному человечеству в кровь и плоть, в ту область телесно-духовной организации, которая наследуется последующими поколениями. Мы считаем, что ни один язык не может быть достаточно громким и решительным, чтобы вывести современников из старого бездействия к прорыву, подзадорить их к оживлению всей нашей общественной организации, к восстанию из лености ума, к энергичному действию, чтобы сломить трухлявые запоры и подготовить новую почву для нового посева. Это пропаганда действием, как я её понимаю, всё остальное – либо чувство, либо отчаяние, либо буйное помешательство. Речь идёт не о том, чтобы убивать людей, но о новом рождении человеческого духа, о новом создании человеческой воли и продуктивной энергии крупных общин.
Крупных общин, говорю я, т.к. это значительное заблуждение, которое в остальном столь мудрый профессор Штаммлер, который в этом журнале развил теорию анархизма на основе трудов Прудона и Штирнера, не совсем преодолел – считать, что анархизм означает индивидуализацию (Vereinzelung) и является, если я правильно понял, противоположностью социализма. Но и социализм означает для нас нечто существенно отличное, нежели «правовой запрет частной собственности на средства производства». Наш социализм говорит даже не о совместной собственности, ибо за этим скрывается замаскированная власть чиновничьего племени. Мы же говорим, используя здесь очень удачное выражение Бенедикта Фридлендера, о бесхозяйственности природных богатств (Herrenlosigkeit der natuerlichen Gueter), мы говорим о том, что пришедшее к пониманию своих действительных интересов человечество позаботиться в сильных объединениях о том, чтобы все могли располагать плодами земли и чтобы, когда отдельные люди или группы претендовали на личное использование средств производства, остальные имели право на возмещение. Замечу, что Бруно Вилле развивает эту мысль в «Философии освобождения» дальше; одним из первых, кто в противоположность неясностям ранних и некоторых сегодняшних коммунистических анархистов трезво обсуждал идеи анархизма, был Бенедикт Фридлендер в своей воодушевляющей брошюре «Свободный социализм в противоположность государственному рабству марксистов» (Der freiheitliche Sozialismus im Gegensatz zum Staatsknechtentum der Marxisten). Этот трезвый ход, который можно уже заметить в вышедшей ранее брошюре Пауля Кампффмайера «Значение профсоюзов», по моему мнению является главным признаком нового анархистского направления не только в Германии, на которое оказали особо сильное влияние Евгений Дюринг и Генри Джордж; я приписываю, прежде всего, брошюре Фридлендера, хотя она довольно скромна и без провокаций, куда большее значение, чем, к примеру, упомянутым профессором Штаммлером книгам Маккея, сильно страдающего неясностями, но никак не скромностью. Кстати, и коммунист Кропоткин имеет заслугу избавить анархизм от этой фазы и предоставить подробную картину свободного общества.
Я нисколько не сомневаюсь, что и в анархистском обществе сохранятся сильные организации, и мне тем более ясно, что объединения, имеющиеся уже сегодня, «врастут» в анархизм: тут это выражение как раз к месту. Я имею в виду организацию всех настоящих производителей, т.е. рабочих. Я указываю попутно на довольно значительное обстоятельство, что в нашем языке есть различие между словами Рабочий и Производитель. Рабочий – это не производитель, ибо где же продукт его труда? А производитель – это зачастую не рабочий, ибо где же работа? Но я причисляю без всякого ограничения к рабочим, чьи объединения должны будут создать основу свободного общества, научных руководителей, специалистов по обмену продуктами и т.д., называют ли их сегодня инженерами, директорами, торговцами, служащими железной дороги или как-нибудь ещё.
Нам, собственно, совсем не приходит в голову искусственно конструировать историческое развитие, согласно которому, конечно, по природной закономерности, пролетарский класс определённым образом призван провидением занять место теперешнего правящего класса, или вообще обосновывать диктатуру пролетариата. Я не постесняюсь объявить, что классовая борьба не имеет для меня такого значения. Я ни в коем случае не придерживаюсь мнения, что с определённого уровня достатка человек начинает превращаться в свинью, которая для будущего общества никчёмна. Разумеется, родиться буржуа – это столь же малый позор, как и родиться пролетарием, и для нас, анархистов, каждый, кто разделяет наши взгляды и по силам проводит последствия своего мышления в жизнь, какому бы классу он не принадлежал, подходит как товарищ.
Пролетарий, познавший правду анархизма, однако, не только станет в советах и дискуссионных клубах спорить о том, как следует в будущем мыть посуду и чистить сапоги, но он будет, насколько ему разрешат его личное мужество и жизненные обстоятельства, без сомнений и с упорной энергией, шаг за шагом, всеми средствами, которые ему позволяет его убеждение, бороться за улучшение своих жизненных условий. А его познание скажет ему, в первую очередь, что он, потому как сегодня обстоят дела, достигнет улучшения своей жизни, лишь внутренне объединившись со всем пролетариатом планеты мощными массовыми акциями. Поэтому пока богатые и власть имущие всеми силами, которые они себе позволяют, поддерживают сегодняшние несправедливые и несчастливые условия, так долго будут бороться пролетарии всеми разрешёнными им средствами за улучшение их положения во всех областях. Мы не проповедуем классовую борьбу, но мы согласны с тем, что она пролетариату навязывается, если тот хочет подняться. Речь идёт не о разрушении современной культуры, но об огромной армии до сих пор исключённых, чей аппетит теперь разыгрался, и кто ощущает желание сесть за накрытые столы и наслаждаться тоже.
Речами о революции и будущем безвластии не поможешь страждущим более высокого содержания жизни, а тем более безработному и опустившемуся: посему безоглядная классовая борьба подразумевается сама собой для тех, для кто может отвоевать у современного общества улучшение условий жизни только солидарным сплочением и энергией выступлений.
При этом я заявляю, чтобы меня не поняли неверно, что я не обвиняю подавляющее большинство имущих классов. Так же как господин фон Эдиги мог воскликнуть: «Мы, мы все виновны, точно так же можем мы, буржуа, получившие наследие тысячелетий, воскликнуть: Никто не виноват! Но это более не является правдой. Мы обладаем правом инвентаря в отношении этого пугающего наследства; и всё повелительней становится зов, расчистить старье и спасти полезное из горы разложившегося». С таким требованием анархизм обращается ко всем, и низшие слои населения никогда, менее всего с помощью новых доказательств несправедливости, не смогут быть подвигнуты к тому, чтобы прекратить призывать организацию человеческого общества, которая была бы всем кстати и этим справедлива.
Анархисты не являются политической партией, т.к. не стоят на почве сегодняшнего государственного устройства и презирают хитрости и торгашество. Мы, анархисты, хотим быть проповедниками, и нам важна в первую очередь революция души. К каким бы хитросплетениям не привело упрямство задающих сегодня тон кругов в отношении желаний и стремлений широких масс населения культурного мира в последствии, сегодня ещё не может быть об этом речи, мы не отвергаем ответственности, мы спокойно её принимаем, в уверенности, что будущее человечество будет нам благодарно за то, что мы ему помогли снова уважать себя. Сознание того, что мы наверняка не доживём до победы нашего дела, что мы, напротив, идём навстречу новым разочарованиям и отступлениям, не говоря уже о преследованиях, не может удержать нас от того, чтобы воодушевлённо посвятить себя делу нашей жизни, распространению просвещения среди всех слоёв населения. Мы могли бы думать вместе с Шопенгауэром: «Жизнь коротка, а правда действует дальше и живёт дольше: скажем же правду!» конечно, каждый – правду, которую он после честного и смелого исследования может назвать своей. Кто, однако, верит, что это в порядке, развивать «свою правду» при помощи подавления мнения других насилием, тот пусть идёт своей дорогой. Анархисты пойдут своей.
Перевод с немецкого: Ndejra
Поделиться42015-12-24 20:09:48
Густав Ландауэр
Прекращение войны посредством народного самоуправления
(Abschaffung des Krieges durch die Selbstbestimmung des Volkes, 1911)
1. Что такое война?
Ответ: Война – это предприятие одного государства против другого государства. Но каждое предприятие распадается на цель, ради которой оно начинается, и, во-вторых, на средства, с помощью которых оно проводится. Так ты спрашиваешь меня о цели войны или о способах, которыми она ведётся?
2. Ты прав, одно после другого. Так в чём цель войны?
Ответ: Цель войны есть разграбление, покорение, расширение сферы влияния государства, вытеснение влияния других государств и обеспечение рынков сбыта для индустрии и торговли.
3. Заинтересован ли рабочий в этих целях?
Ответ: Нет, ибо грабёж – это дело эксплуататора, который не желает работать; а что касается завоеваний, то рабочий каждого государства может только пожелать своим товарищам в других государствах, что форма правления, которую он изведал на своей шкуре, останется им незнакомой. Рабочие не могут хотеть иметь чего-либо общего с ссорами между государствами из-за власти над подданными, так как они и есть эти подденные и угнетённые; что касается расширения рынков сбыта для промышленности и торговли, то безграничное несчастье народов, нужда бедных и критическая нестабильность экономики возникают как раз из-за того, что производится ради кошелька торговца, фабриканта и банкира, а не для потребностей жителей каждой страны, каждой провинции и каждой общины. Война может быть делом экспортёров; труд и мир взаимосвязаны.
4. А каковы же средства войны?
Ответ: До этого ты спросил меня, чему служит война, теперь тебе хочется знать, что такое война. Я не хочу говорить о побочных эффектах отвратительной сути, которые в то же время не вяляются чем-то случайным, но так же стары, как и война, о подстёгиваемых инстинктах, извращённой грубости, которая выражается в резне детей, женщин и стариков. Я стискиваю сердце и определяю сдержанно и с вынужденным спокойствием: войной называется состояние, в котором многие тысячи мужчин противостоят друг другу, чтобы после многолетней подготовки при помощи хитроумнейших технических средств убивать друг друга.
5. Хотят ли рабочие страны при каких-либо обстоятельствах войны?
Ответ: Рабочие не могут хотеть войны; даже если бы их совесть разрешала им убивать, их рассудок запретил бы им совершать самоубийство.
6. Есть ли у рабочих средство для предотвращения войны?
Ответ: Прежде чем я отвечу, я должен ответить тебе вопросом. А почему ты спрашиваешь, есть ли у рабочих такое средство?
7. Из ответов, которые ты дал, я понял, что огромный, держащийся вместе класс, все индустриальные рабочие, работники торговли и транспорта ничего не хотят знать о войне. Они знают, что она им невыгодна, что она им вредит, что она достойна отвращения. Так что огромное ядро в нашем народе, огромный блок лежит на пути, которым должна идти война. Лежит ли этот блок, спит и бездействует, так что война, тем не менее, может через его перешагнуть и бушевать? Или этот блок может проснуться к действию?
Ответ: И я всё ещё должен спросить тебя: что ты имеешь в виду под действием и бездействием? Работа сама по себе ни что другое, как действие. Блок, о котором ты говоришь, - это мы, работающие или действующие. Ты же не говоришь о наших личностях, наших политических или моральных мнениях, но о нас как о рабочих, всё равно, какого направления или мнения мы бы не придерживались?
8. Тут ты прав. Скажи мне тогда: если вы, рабочие, работаете дальше, то есть действуете, может ли тогда дойти до войны?
Ответ: Само собой и именно тогда! Как могли бы слуги войны заниматься своим кровавым ремеслом, если бы работающе население не работало дальше, как будто был бы мир? Потому и возникла война, а вместе с ней государства и феодальный порядок, что ремесленники и крестьяне хотели без помех и в мире трудиться дальше, и поэтому перложили обязанность защиты на ремесленников войны и сделали тем самым козла садовником! Мир и труд – одно и то же; что есть труд как не забота об обновлении жизни, которая неизбежно погибнет, если не будет всё время получать новое питание и силы? Каждая война опирается на мир. Каждая растрата опирается на работу других, а война – это самое гнусное расточительство. Так как есть так много рабочих, что несколько сотен тысяч, которые не работают, а служат непродуктивному расточительству и кровопролитию, остаются невостребованными в экономике – только по этому возможна война.
9. А если работающие или действующие хотят предотвратить войну, в чём тогда должна заключаться их деятельность?
Ответ: Вот тут мы добираемся до ясности. Ты же заметишь, как странно звучит ответ: не действенными, а без-действенными должны мы, действующие, стать, для того, чтобы война перестала быть возможной.
10. Вот это ты должен прояснить.
Ответ: С удовольствием. Я хочу сказать это так ясно, чтобы каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребёнок понял, и я хочу сказать это так громко, чтоб меня услышал весь мир. Если рабочие прекратят работать, если рабочие в нужный момент и в нужном объёме и верным способом прекратят работу, если они забастуют, тогда война невозможна.
11. И когда наступает нужное время?
Ответ: Всякая война начинается с объявления войны, за которым следует мобилизация. Объявление войны – это сообщение одного правительства другому правительству. Мобилизация – это приказ правительства подданнным, которые избраны для военной службы. Но прежде чем дело дойдёт до объявления войны и мобилизации, надо в наши-то дни загодя подготовить воинственные настроения обработкой общественного сознания. Затем правительство должно выставить более или менее определённые требования и сообщить их общественности. В большинстве случаев понятно ещё до объявления войны, что правительство затевает войну. Как только выяснено, что одно или несколько правительств хотят войны – настал момент, когда правительство должно быть вынуждено посредством стачки, последнего средства труда, передумать, повернуть вспять, к мирным решениям.
12. Ты хочешь сказать, что не только после начала войны, но ещё до неё должна начаться народная стачка?
Ответ: Именно. И доводы против всеобщей забастовки, которые были недавно слышны, не имеют по этому никакого смысла, ибо относятся к уже упущенному моменту. Это, конечно, правда: если из-за войны уже настотупил международный экономический кризис и растёт безработица, если к этому присоединятся разруха, голод, болезни, нужда и отчаяние, тогда не будет больше сил и возможности вмешаться. Но все эти мудрые доводы исходят от трусливых, чьим принципом является, что спасение прийдёт от бедственой деятельности правящих и привелигированных и от выжидания рабочих. Эту деятельность правящих, которой ничто не мешает, в сочетании с верным убеждениям бездействием угнетённых называют они развитием.
13. Так ты убеждён, что это точно, что рабочие выдержат эту стачку? Что они её выиграют? Что они достигнут своей цели?
Ответ: Точно? Нет, воистину, это не точно. Это – недуг, который напал на людей нашего времени, что они желают иметь внешнюю, доказуемую, оформленную в соглашениях уверенность. Как раз через это внешняя неуверенность и внутренние колебания их ума становятся всё сильнее. Там, где речь идёт о последнем средстве предотвращения чрезвычайной опасности, там ни Бог, ни Маркс не выложат нам уверенность на стол. Уверенность должна быть у нас в внутри, которая всегда указывала путь к победе, и эта уверенность носит имя Смелость. Мы должны обладать волей и мы должны попытаться.
14. Но даже в самые тяжёлые времена и пред лицом самой худшей опасности ни один здравомыслящий не будет предпринимать то, что бесперспективно. Поэтому я спрашиваю, вероятно ли это, возможно ли это, что рабочие выдержат, выиграют, достигнут своей цели?
Ответ: Я спрашиваю в ответ: выдержать как долго? Выиграть что? И что за цель? Эта стачка – не как прочие, у неё нет цели. И ничто из того, ради чего обычно начинаются бунты, не должно быть здесь выиграно. Эта стачка должна быть правильно подготовлена и организована; у неё нет целей кроме себя самой; прекращение работы есть единственный повод этого прекращения работы, и если в государстве останавливается транспортировка людей и товаров, если стоят фабрики, если не подаётся электричество и не добывается уголь, если в городах больше нет света и воды, тогда это и не продлится долго. Правительства уже забыли, что это, когда народы выступают и требуют самоуправления. Это будет им уроком, и эта стачка достигнет своей цели. Эта цель – произвести впечатление в стране и за рубежом, и пробудить подражание в других странах.
15. Ты имеешь в виду, что последствием этой стачки в, лучшем случае, будет торжественное обещание правительства не провоцировать войну, и что пролетарии тогда спокойно вернутся к работе?
Ответ: А я знаю? Нужно ли знать всё наперёд? Может быть, выйдет так, но в другой раз может выйти и по-другому. И...
16. Постой, не продолжай пока. Не нападёт ли именно тогда на нас враг, когда увидит: народ не хочет войны и правительство ослаблено?
Ответ: Враг! Мы же, рабочие, - друг другу не враги и будем подтверждать нашу дружбу по-другому, через все границы, если только один единственный народ смело выступит за правое дело. За нами – международные договоры и они, к слову, соблюдаются хорошо. Но важнее пример. Что наше действие, когда мы действуем правильно, найдёт подражателей, что тогда никакое правительство не сможет пуститься на массовое убийство, - это несомненно.
17. Ты говоришь о международных договорённостях, но, кажется, не придаёшь им большого значения. Почему?
Ответ: Потому, что не люблю кичливости. Это удобно, когда пара бюрократов на каких-нибудь партийных должностях обмениваются ни к чему не обязывающими фразами. Но это едва ли более ценно, чем болтовня на международных конферециях мира и соглашения о мире, сотавленные правительствами в Гааге. Сначала рабочие одной нации, одного народа должны, после ясных, основательных и твёрдых переговоров, сформулировать свои договорённости и их держаться. Несомненно, и мы можем видеть это сами, хотя история не знает этому примеров: если рабочие массы одного народа серьёзно и правдоподобно показывают, что они уважают другие народы, своих оклеветанных «врагов», что они уважают их жизнь, что они хотят сделать всё возможное, чтобы своевременно предотвратить наступление состояния убийства и пожарища; если рабочие одного единственного народа показывают не просто словами, резолюциями, статьями, но и решительми шагами на поле работы, свою несокрушимую волю – тогда загорается оживление этой мёртвой буквы и в других народах. Вооружимся же, чтобы мы, в случае, если до того когда-либо дойдёт, были первыми, кто воздаст правде почести. Правда знает только одну честь: стать действительностью. В таких изначальных истинах знают все наши люди, все народы нашего культурного уровня одну единственную правду: не должно убивать, чтобы жить; нужно трудиться, чтобы жить. Сделаем же первые шаги, а после первых – вторые и все последующие, чтобы, если надо, решительно воздействовать через последнее средство работы. Ты знаешь: пушку называли последним средством королей. Теперь тебе известно последнее средство работы: не-работа. Если это однажды должно произойти, давай не будем коситься через границу, что там делают другие. Давай следовать нашей совести и нашему пониманию: другие будут, если они отстанут, достаточно расстроены тем, что следуют своей совести только тогда, когда она их растормошила.
18. Если они отстанут! Если! Будет ли достаточно времени? Не может ли быть так, что сегодня неожиданно разразится генеральная забастовка, а завтра уже начнётся война? И что тогда? Не станут ли все потуги напрасными?
Ответ: Многие несчастья просходят из духа, из которого родился этот вопрос. Рабочие, и особенно немецкие, во истину запутаны и покинуты. Так как их мышление и трезвость совсем не развиты, так как у них нет, следовательно, собственного, достойного мышления, ожидают они всего от неожиданности, от неизвестного момента, от чуда. Так как они и вовсе не думают воплощать свои идеи шаг за шагом, камень за камнем, по этому у них есть лишь два пути: волочащееся однообразие их современного убогого состояния, подобное тягучему течению, либо горячная мечта о моментальном превращении, когда из ночи станет свет, а из грязи – золото. Таков и весь их социализм: как в сказке – раз, два, три, ничего не видишь, затем – волшебная палочка из мешка или «трах-тара-рах!», а там, по мановению руки – скатерть-самобранка и чудесная страна будущего государства, где они сами – ослы, за которыми наблюдает государство, и у них изо всех отверстий валится золото. Всё только быстро, только неожиданно, только по волшебству, сказочно, чудесно!!! Так и здесь. Хорошее дело, однако, требует времени, и воплощение выглядит по-другому, совсем по-другому, а не как сновидение или бросание грязью. Когда сотни тысяч или даже миллионы рабочих заявят своим хозяевам и предпринимателям и директорам о своём увольнении, когда начнётся решающий срок...
19. Можно перебить? Мне кажется, в однородности огромного движения, о котором ты думаешь, лежит опасность. Многие, и как раз среди них такие профессии, которые могут иметь огромное значение, работают под угрорзой ежедневного увольнениея, у других – восьмидневный срок, у других, возможно, у большинства у нас – срок четырнадцатидневный, у прочих, пожалуй, - несколько недель. Но если ты даже и говоришь, ничего существенного одним махом не случится: забастовка ведь должна начаться одновременно? Срок после объявления или расторжения договора должен же быть для всех одинаковым?
Ответ: Признаю, в этом заключается трудность, одна из многих. Вот если бы ты меня дальше слушал... Я, тем не менее, рад, что ты начинаешь думать вместе со мной приобретаешь понятие о плане. Тогда скажи-ка мне, если уж ты думаешь и двигаешься со мной: что тебе понравилось в широких стачках английских рабочих в недавнее время, которые велись, пожалуй, ради мелких, преходящих целей, но являлись мощным средством, что понравилось тебе больше всего? Так как ты начинаешь думать вместе со мной, давай поменяемся ролями. Ты отвечаешь, а я спрашиваю.
20. Да, и я полагаю, что уже знаю, что ты имеешь в виду. У нас, в Райнланд-Вестфалии, хотели как-то шахтёры всех удивить и застать в расплох, поскольку не были уверены в своих силах, и потянуть в суматохе массы за собой; так они действовали без объявления и со дня на день перестали спускаться в шахты. Они потерпели весьма плачевную, жалкую неудачу. Английские же, так точно, это понравилось мне более прочего, они могли положиться на себя и на других; они были в выигрыше потому, что всё обдумали: они единодушно заявили, не дали себя запугать или сломить, и когда пришло время, они один за одним прекратили работать, и так они победили. Да, я думаю, как и ты: не горячность, а только твёрдость мыслящих мужчин, только эта исполненная действием флегматичность, мастерами которой являются англичане, только это может нам помочь. И я признаю: я нахожу мой предыдущий вопрос не таким важным. Но скажи, как быть с неодинаковостью сроков увольнения?
Ответ: Не забывай: я не попечитель, не представитель и не ответственный делегат. Я хочу растормошить, ясно высказать свою мнение, и требую от рабочих в этот момент лишь совещания. Они должны думать, должны совещаться и должны начать подготавливать, но не то, что неопределённо вертится у меня в голове, а то, что выходит из их сообщества и их профессиональной практики. Одинокий мыслитель, который из любви к хорошим и праведным выдумывает великие свершения, тут совсем не способен добиться уверенности через воплощение частностей. Её приносит исполнение шаг за шагом. Исполнение только тогда принесёт трудности, когда речь идёт не о деле твёрдых и трезвомыслящих, но о видимости действия, которое должно ослеплять и вызывать симпатию. Для дела требуется, прежде всего, местная и временная синхронность, преодоление момента. Но ты только подумай, что всё так, как я это представляю: рабочие, как вышедшие полностью из-под опеки и ставшие в своих совещаниях непоколебимыми, заявляют – «Слушайте, господа! Работа всанет, движение будет прервано как только вы решитесь на варварство, которого мы более не желаем!» Тогда искусство инсценировки и восхитительное массовое театральное воздействие становятся неважны. Всё должно происходить прямо как на войне, которая начинается не с решающей битвы, но с собирания войска и боёв. О, чтоб люди, чтоб, прежде всего, рабочие и не знали, что такое действительность и как она выглядит!..
21. Позволь мне вернуться к другому вопросу, который ты отклонил: что будет делать правительство, если дело дойдёт до этой рабочей стачки?
Ответ: Я не решаюсь признаться, что за... не надежды, но мечты и истории во мне живут. Подумай о Людовике XVI, который нацепил трёхцветную шапку свободы, подумай о Фридрихе Вильгельме IV с чёрно-красно-жёлтым шарфом. Это не было по простому принуждению и не было предательской хитростью; это было глубоко укоренённым внутри равенством всех людей и потрясением от своего новообразовавшегося народа, вырвавшимся наружу. Кто знает, что будет выманено из наших правителей, которые тоже являются людьми, когда рабочий народ спустится в глубины и вытащит человечество из осыпающейся ямы. Но я не хочу думать о последнем, о самом прекрасном. Слишком долго мы спали и мечтали, слишком мало бодрствовали и скромно делали малое ради большого. Забочие должны начать с самого начала, с приготовлений. Они не должны думать о том, что бы сделали другие в противном случае. Они должны думать, о том, что касается их самих. Они должны думать, то что они действительно думают. Они должны быть тем, чем действительно являются.
22. Что это ты говоришь такое странное? Они должны думать то, что они думают, и быть тем, чем естявляются? Ведь, пожалуй, каждый есть то, что он есть, и думает то, что думает. Или нет?
Ответ: Если бы каждый был тем, кем он на самом деле является, и если бы каждый в правду думал то, что в нём действительно живёт, тогда не надо было бы больше бороться против войны и многое было бы преодолено. Тогда то, чего мы желаем под именем социализма было бы живо в нас и вокруг нас. Нет, люди не решаются думать свои мысли. В людях так много сокрытого знания и потаённых мыслей, и они не выпускают их наружу. Разве не из этого мы только что исходили: все рабочие не хотят войны? Точно так, как они все это знают и не знают, знают они и правду, что против войны поможет только стачка и сигнал к стачке. Но добирались ли они ясным сознанием до этого знания, которое так глубоко сокрыто от них, будто упало в колодец? Нет. Начали ли они хоть в малейшем приготовления к этой стачке на случай нужды? Нет.
23. Скажи мне, как может быть эта стачка, как может быть подготовлен мир, хранимый работой?
Ответ: Я хочу сначала сказать, как она не может быть подготовлена. Я хочу сначала ответить на вопросы, которых ты не задал. Откуда это происходит, хочу я сказать, что в тупой несознательности рабочих живёт нечто, что как будто укутано крепчайшим сном, что едва ли выказывает жизнь и лежит как будто в коме. Не воображайте, вы, апостолы, проповедники, агитаторы и пропагандисты, что это народ, который ничего не знает и тут прибываете вы на больших кораблях и приносите массам новое, с иголочки, послание. Никто не может никому ничего принести, чего бы тот уже не знал, хотя он, опять-таки, толком и не знает.
24. Да, дорогой мой, это вполне может быть правдой. Примерно так же думали древние греки, они говорили: учиться – это вспоминать. Так ты полагаешь, наша задача – это привести народ к тому, чем он уже является в сокрытом, во сне и коме, и разбудить в нём то, о чём он в действительности думает? Но что виной тому, что народы, что личности лишились своего настоящего существа, и что их собственное мышление, так сказать, куда-то ускользнуло, где они и сами теперь не найдут?
Ответ: Виной тому многое: апатия и терпимомть на протяжение столетий тому виной. И потому пройдёт много времени, пока люди примут нужные меры для их сосуществования и их взаимности, хотя они и довольно просты и разумеются сами собой. Но люди теперь думают только о ближайшем, что горит у них в ладонях, и они думают очень медленно и отвлекаясь, думают только суженно и никогда – просторно. Но здесь, когда речь идёт о войне, здесь – надежда. Ибо речь идёт о собственной жизни, о жизни сыновей и отцов и о неслыханной жестокости. Тут препятствия могут быть преодолены, мы должны пытаться изо всех сил. Рабочие думают медленно, а школа не научила их быстрому мышлению, никаким мыслительным упражнениям. Поэтому они так быстро отдали своё мышление под стражу и были рады, когда смогли его отдать и разрешили другим за себя думать. Это единственное, что виноватоо во зле, о котором мы говорим: эта система представительства!
25. Ты полагаешь, что рабочие дают собой управлять и решать за себя, а не управляют и решают сами за себя? Само собой, если отменить правительство – рабочие, пожалуй, войны друг другу не объявят!
Ответ: Рабочие слишком далеки от этого, ты не подтолкнёшь ни сегодня, ни завтра массы к тому, чтоб они положили конец государству и создали новый порядок. Но я говорю и о таком правительстве, которое более близко к рабочим. Я имею в виду чудовищную помеху правительства и представительства, которых наши рабочие призвали сами и от которых они должны избавиться, если они сами хотят решать о войне и мире. Что ещё их партия, их секретариаты и центральные органы, как не министерства, которым они разрешают забрать у них действие и свободу? Посмотри-ка, найдёшь ли ты малейшие отличия. К примеру: правительство облагает продукты питания налогами или объявляет войну, народ протестует. Народ всё ещё вображает, не смотря на столетия опыта: если бы правили другие личности или партии, было бы лучше. Но лучше не будет, а только хуже и хуже, так как народ отвыкает от собственного вмешательства и больше не знает, как должны выглядеть приспособления самоурпавления. Точно так же обстоит и с молодыми правительствами, которые рабочие дали сами себе в добавок к государственным правительствам. Представители заключают, к примеру, тарифный договор с управляющими, который решает о благе и несчастьи десятков тысяч. У предствавителей есть право, подмастерья им его отдали ранее, добровольно от него отказавшись. Что они делают потом? Они кричат, они протестуют, они отвергают ответственность. Если до того доходит, они выбирают других представителей, которые необходимым образом станут тем же, что и их предшественники. Почему? Потому что рабочие больше не живы и не заботятся сами о своих делах. Где есть массы, но не живые, там должно появиться и разложение. Всякре разложение наверху всегда поднимается снизу. Там, где правят - там воняет, да и как ещё должно быть? Лишь потому, что внизу есть разлагающиеся, правят наверху разлагающие.
26. Так что должны рабочие делать, чтобы подготовиться к прекращению войны?
Ответ: они должны сказать себе: «Это не может никому навредить и мы не можем этим никого ни в коем случае оскорбить, если мы однажды разведаем, правда ли это, о чём тут говорится: что рабочие, что огромная, держащаяся вместе масса думает о войне одинаково и так же одинаково об единственном средстве рабочих для предотвращения войны». Они должны сказать себе: «Это – действительно, вопрос, в котором теории, заученные знания, программы и так называемая наука не важны. Вот – рабочий народ, и он должен просто и по-народному подготовиться к тому, что для всех рабочих подразумевается само собой и живёт в сердце каждого рабочего человека». Они должно сказать себе: «Правы социал-демократы или анархисты, говорят ли марксисты ´более настоящую´ правду или ревизионисты, об этом они могут договориться между собой. Здесь речь идёт о чём-то, что необходимей, что необходимее всего, и где у нас нет возможности ссориться и причин ждать бездеятельно наблюдать. Тут мы хотим вмешаться сами и искать правды».
27. Чтобы рабочие это друг другу сказали, взаимно уверились и связались твёрдыми обязательствами, надо им встретиться. Как ты представляешь себе такую возможность?
Ответ: Я полагаю, рабочим надо начинать, подготавливать большое совещание, какого ещё не было. По сей всё время что-то втискивается между ними и их целью, была ли это партия или профсоюз или парламент – всё одно, как если бы между набожными и их богом втискивался священник. Тогда не заботятся более об интересах живых людей, но всё более о величине и процветании организации, церкви, идола. Теперь нужно оставить в стороне всё чужое, всё выдуманное. Вот рабочие, как они собираются в мастерской, на фабрике, на стройке. Так должны они совещаться, прийти к единству, которое, несомненно, имеется, должны взвестить все требования плана, ответить на определённые, углубляющиеся в частности вопросы, должны сначала посылать гонцов от группы к группе, затем от отрасли к отрасли, от места к месту, пока ясность не будет установлена так чётко и твёрдо, что во всех провинциях в один и тот же день на больших собраниях уполномоченных будет выяснено, что должно быть сделано в каждом определённом случае.
28. Да, это мне нравится, и это было бы началом свободы и объединения. О, какое бы значение имело такое начало! Я чувствую себя так, как будто меня обдувает свежий ветер, когда я представляю себе это. Тогда, мы, немцы, не были бы немецким народом, как который мы опорочены: мы бы вместе вступили в свободу, чтобы самим решить свою судьбу. Свобода! Свобода! Мы же уже почти забыли и разучились, какая это радость – быть едиными в свободе. Но должно же быть начало. Как должно это всё начаться?
Ответ: Оно уже началось. Воззвание к вольному дню рабочих было произнесено; и самые первые, желающие его подготовить и организовать, объединились. Мужчины и женщины из различных лагерей собрались и образовали группы. Уже учавствуют каменщики, строители, столяры, укладчики плитки, прокладчики труб, стекольщики, плотники, мебельщики, ремонтники, металлурги, горшочники, пекари, переплётчики, сапожники, садовники, книгопечатальщики, изготовители музыкальных инструментов и работники торговли, объединились мужчины, обычно принадлежащие четырём, пяти направлениям, которые иногда относятся к друг другу почти враждебно. Такие группы должны быть вызваны к жизни повсюду, в больших и маленьких городах. Каждый должен сделать то, что может быть сделано для пробуждения и слияния, и не ждать команды из центра. И для совместных шагов группы свяжутся. Затем они станут слишком велики, чтобы действовать в целом, они разделятся на округи. И все профессии будут представлены в каждом из этих округов, и каждый будет действовать в своей профессиональной области. Я не пророчествую, я не воспаряю в фантастических мечтаниях и надеждах. Но я объявляю нашу волю: так хотим мы поступить, так должно этому случиться!
29. Знаешь, что это мне напоминает, то что вы там начали, как ты говоришь? Знаешь, чьему примеру вы там следуете?
Ответ: Точно, знаю. Хотя мы, когда мы начали и делали, что было нужно, так как было необходимо, не думали об этом. Так были разделены районы и секции в Париже и других городах во время великой Революции, постоянно совещались и постоянно контролировали своих представителей и давали им советы, таким образом они охраняли своё самоуправление и приготовили не только будущему замечательное творение, но и сами себе, в настоящем, подарили живое действие, радостное открытое бытие.
30. Да, это я и имел в виду. Я смотрю, наши мысли двигаются вместе. Итак, дорогой товарищ, дай мне руку, мы будем держаться вместе и совместно возьмёмся за дело. Только разреши мне ещё одно спросить: если рабочие в первый раз после долгого-долгого времени распознают, что то, что хочется иметь в мире, нужно делать самому, что то, что должно быть воплощено, должно быть начато и сделано теми, кто этого хочет; что великий враг всей жизни – это правительство, министерство, шаблон и, следовательно, централизм; если рабочие в этом конкретном случае знают, что это значит: быть свободными и пользоваться свободой, не будет больше ничего происходить, кроме того, что рабочие будут принимать меры, чтобы предотвратить начало войн?
Ответ: Да, будет много больше, случится и совсем другое. Всё, что является хорошим средством для хорошей цели, хорошо само по себе. Вольный день рабочих – это не просто средство, которым рабочие выполняют свою волю и свой путь к сохранению мира. Не видели ли мы, что никакое учение не может быть принесено извне, но может быть лишь разбужено внутри, где оно всегда обитало? Так же и со свободой, со счастьем и процветанием, с единством и союзом всех народов. Они не есть цель, ожидающая где-то снаружи, на далёком рубеже истории, и которую следует завоевать. Если мы вооружимся, чтобы принести свободу в дом, если мы верным образом, единственным образом, который не создаёт новых несвободы и правительства, организуемся и подготовимся, то в этом приготовлении, в этой свободной организации уже образуются свобода, радость и счастье. Кто желает невесты, должен искать её вовне, ибо люди разорваны на два пола. Но иначе с невестой человечества: со свободой. Никто не найдёт свободы, если не имеет её внутри. И так же: ничто, что действительно касается человечества, то есть братание и всеобщая справедливость, не может быть произведены людьми, если они не сотрудничают в свободе. Труд и мир должны быть охраняемы, а также созданы верным образом; и вот, смотри: верным образом – значит свободой взаимодействия! Ещё и совсем другое будет сделано для труда и человечества тем, что рабочие делают всё, что в их силах, чтобы позаботится об одном: более не убивать друг друга.
Но будут ли рабочие делать своё дело? Будут ли они когда-либо свободны? Сойдутся ли они для своего вольного дня рабочих? Будут ли они однажды сами говорить и сами действовать? Решат ли они сами определять свою судьбу? На это должны отвтить рабочие.
перевод с немецкого: Ndejra
Поделиться52015-12-24 20:46:00
Густав Ландауэр
«К истории слова Анархия»
(Zur Geschichte des Wortes Anarchie; Из: Der Sozialist, Nr. 1, 1909)
Ниже должна пойти речь не об истории идей анархизма, но об истории слова. О ней, насколько я знаю, заботились не так много, в любом случае, я понимаю, что могу внести очень незначительный вклад в историю этого слова. Я пишу его в надежде, что другие, которые разбираются в методике историко-терминологического исследования или в анархистской литературе лучше меня, будут сподвигнуты к дальнейшим исследованиям.
Как есть у нас слова «властвовать» и «править», то опираясь на соответствующие греческие глаголы, образовались, с одной стороны, такие выражения как автократия, аристократия, демократия, а с другой – монархия, олигархия и полигархия. Поскольку во всех этих формах, называющихся для Церкви и Государства в целом иерархией, либо вследствие войны, либо вследствие внутренних восстаний, либо в результате раздоров между теми, кто считал себя правомочными правителями, были временные состояния распада, неразберихи и полнейшей неуверенности, то для этих эпизодов, когда всё выходило из-под контроля, требовалось слово и их назвали «анархией».
Т.е. слово имеет свои корни не в какой-либо теории, но в факте, который ни кем не был желанен: все они хотели какого-либо правления, но т.к. не все хотели одного и того же, то некоторое время, поскольку ни одна сторона не одерживала победы и не могла твёрдой рукой сотворить порядок, т.к. это выглядело даже так, будто каждый хотел чего-то другого и всё стремилось прочь друг от друга и грозило распасться, получалось состояние беспорядка вследствие недостаточности власти, которое и называли анархией. Но вскоре [люди] должны были заметить или поверить, что заметили, что даже в таком переходном состоянии существовала группа людей, которые использовали неразбериху, пытались её продлить, радовались её или даже после успешного успокоения стремились спровоцировать её снова. Так возникло слово анархист как обозначение для разжигателя беспорядков и нарушителя спокойствия, для друга беззакония и безобразия.
Когда оно возникло, я не знаю, как и когда и где можно встретить упоминание слова в первый раз, но я не сомневаюсь в том, что оно довольно старое; ибо, где было возможно нежелательное, в особенности нежелательное со стороны привилегированной касты, состояние, чтобы для зачинщиков и подстрекателей не искали и не использовали бранное слово?
В книге Кропоткина «Французская революция» можно теперь подробно и хорошо скомпоновано читать, как во время Французской революции жирондисты, в особенности Бриссо, называли радикальное крыло восстания, «бешеных», которое хотели двигать революцию дальше в социальном, можно спокойно сказать, в социалистическом направлении, даже в своих песнях называли «анархистами». Эти борцы революции, являющиеся несомненно предтечами всех социалистических движений более позднего и нашего времени, назывались своими противниками, предтечами современных центристов или либералов, «анархистами» в ругательном смысле. Было бы интересно установить, принял ли кто-либо это презрительное прозвище. Мне об этом ничего не известно; в любом случае, связь между этими так называемыми «анархистами» и мужами того времени, которых нам следует рассматривать как предшественников анархизма, которые, однако, этого слова не используют, как например Вильям Годвин, не исследована. О всех этих предтечах я не могу здесь ничего сказать; мне ничего не известно о том, чтобы тот или другой хотя бы в намеренном парадоксе не применил к своим теориям и устремлениям скомпрометированное слово «анархия» или «анархизм». Но слово не забыто, Эдгар Бауэр, например, очень просто говорит в 1843 году об «анархистах 1793 года» и отвергает их метод борьбы и метод якобинцев как «лишь политическую революцию», как «анархию внутри государства». И это верно. Как революционеры они призывали к прямым и локальным действиям народа или общины; но из этого не родилась антицентралистская теория; напротив, довольно часто они, вместе с якобинцами, сражались за единую и неделимую республику и против якобы федералистских устремлений жирондистов.
В любом случае да будет указано на курьёзную шутку истории. Бриссо, человек, называвший своих социал-революционных противников анархистами, ранее как-то выразился: «Собственность – это кража». Прудон, который это выражение подхватил, должен был позднее стать тем, кто помог слову «анархия» к славе и использовал его как обозначение для теории и движения.
Прудон является, насколько я знаю, действительно первым, кто пропагандировал анархию. Но чтобы сказать, в каком смысле он избрал это слово, и чтобы отследить переходы, я должен ещё немного рассказать о предшественниках.
Собственно духовным отцом Прудона и вообще социализма и анархизма является человек, имевший самое сильное влияние на Французскую революцию из всех мыслителей, Жан-Жак Руссо. Сравнивая его с ранними борцами естественного или разумного права, от Монтескье, Локка, Гротиуса до самых борцов за народное право и против власти князей, то он не обладал ничем действительно новым, кроме своего размаха и личной природной силы, которая сделала из научного естественного права революционное народное право осуществления. Таким образом он, и вместе с ним все заступники естественного права вопрошают о возникновении Государства: в первую очередь не о возникновении Государства из естественного состояния безгосударственности, как часто ошибочно утверждается, но обо всё ещё продолжающемся социально-психологическом возникновении Государства из природы человека, для его целей по воле человека и его праву. Государство, так как об этом спрашивается, более не является чем-то само собой разумеющимся и неприкосновенным, но чем-то возникшим из общей воли, по свободному договору. Но особенностью договора является, что всё, что из него проистекает, не возникает раз и навсегда, но постоянно образуется в продолжающемся молчаливом согласии: ибо договор может в любое время, так же и односторонним отказом, быть расторгнут. Т.е. Государство проблематизируется, и это не отдельные индивиды, которые им охватываются и высказывают своё к нему отношение: в лице общества или народа ему противостоит уже некое целое, цельный организм, не являющийся Государством. Руссо, теоретики государственного права и национал-экономы, от которых он исходит, закладывают основу концепции, обратной Государству, заключающей в себе одновременно общность и свободу, социализм и анархизм: Общество. Непосредственно здесь и продолжает Прудон.
Естественное право, чьим сильнейшим воплощением в то время был Руссо, заключает в себе не только право народа на революцию, но и, Руссо наперекор, в зачатке анархический социализм.
Оба [логических] последствия вскоре развиваются: особенно сильно Фихте, который в своём «Сочинении об исправлении оценки публикой Французской революции» от 1793 года с равной энергией выступает за право расторжения общественного договора и за учение, по которому Государство имеет своей задачей сделать себя лишним. Идея Общества у него уже полностью отделена от Государства; везде, в мыслях и в настрое выступает сильное отвращение к Государству как к таковому; он провозглашает «право не признавать законы, кроме тех, которые люди сами себе дали». В том же фрагменте он отчётливо говорит, что человечество всё более приближается к этой цели безгосударственности, и что «на наших глазах» человечество начало прорыв в этом направлении. Похожие мысли Фихте высказывает и в более поздних трудах.
И в этой области дальнейшего развития естественного права под влиянием Руссо я встречаю ещё одно употребление слова «анархия», будучи в этот момент не в состоянии рассматривать дальнейшие связи.
В части третьей Всеобщей Энциклопедии Эрша и Грубера, изданной в 1819 году, есть статья «Анархия», написанная Роттеком, следующий абзац:
«Многие старые писатели (некоторые из которых, однако, слова «анархия» не применяют, хотя и формируют понятие о ней), среди новейших, к примеру, Мартини и сам Шлоцер, рассматривали Анархию как среднее состояние между гражданским и негражданским состояниями. Она есть общественное отношение людей, которые хотя и заключили между собой гражданский договор об объединении, но ещё не заключили договор о подчинении; в соответствии с которым среди них существует свобода и равенство и никакой общественной власти; но была бы действенна лишь сила единогласных решений. Только в понятии настоящего общественного договора заключается одновременно подчинение естественной власти общества. Только в абстракции, не в реальности, договор об объединении и договор о подчинении могут быть разделены; из этого следует, что Анархия, если она должна обозначать общество без всякого насилия, есть нечто само себе противоречащее или неестественное».
Т.е. из заметки Роттека следует, как и из критики, которую он в ней практикует, что Мартини, Шольцер и более ранние правоведы понимали под анархией состояние без всякой общественной власти, но тем не менее не без порядка, спокойствия и защиты. Я поищу этих преподавателей права, чьи книги принадлежат довольно старому времени, Мартини – 1783 г., Шольцер – 1793 г., и надеюсь при случае сообщить что-нибудь ещё.
Хотя Роттек и называет анархию или общество без насилия неестественным явлением, в дальнейшем он ограничивает эту критику. Он допускает, что «живущим в очень маленьких, в очень простых условиях и по неиспорченным, возможно, традиционно святым, действенным вообще без всякой государственной власти, обычаям обществам на крайний случай вполне может хватать анархистской конституции»; он говорит, что германцы во времена Цезаря и Тацита в основном ещё являлись анархистским обществом, и добавляет: «Эти германцы же наслаждались под покровом, конечно, хороших обычаев и верного духа общины, который делает искусственные органы общего волеизъявления никчёмными, большими защитой, спокойствием и гражданским счастьем, чем это зачастую бывает возможно при искусственных конституциях и регулярной власти». А в дальнейшем он обсуждает интересную мысль, что такая анархия, отчасти, могла бы состояться и в государственной жизни тем, что определённые области жизни отстраняются от вмешательства Государства и предоставляются свободе.
То, что эта перемена значения, которую пережило слово «анархия» у правоведов, ещё не перешла в обиходную речь хотя бы интеллектуальных работников, показывает один очень странный абзац у Людвига Борне, на который я указывал уже несколько лет назад. Он (абзац) был написан, пожалуй в 1825 или 1826 году.
Речь идёт о длинном сочинении в форме рецензии на одну, как кажется, безынтересную французскую книгу Nouvelles lettres provinziales, Париж, 1825 г. Из следующих цитат станет ясно, насколько анархистскими были мысли Борне: «Не более ли желательно быть отданным на произвол тирана, который как человек всё же может быть умилостивлен, чем попасть под власть непрекословных законов? ... Принимал бы весь народ участие в правлении, каждый человек, каждая душа, этим не была бы гарантированна свобода. Народ может быть своим тираном и часто был им... Когда Людовик XIV сказал: Государство – это я!, его самой большой и опасной ошибкой было не то, что он рассматривал себя как государство – его самой большой и опасной ошибкой было то, что он считал государство самым высшим. Но это заблуждение король разделял со своими поданными, его время разделяло его с прошлым, оно разделяло его с грядущими столетиями, и большинство наших современников всё ещё разделяют его. Государство – это Прокрустово ложе, где человека растягивают и увечат, пока он не станет подходящим. Государство, колыбель человечности, стало её гробом. Государство – это одновременно и бог и священник, и богу трепетно приносятся все жертвы, которых возжелает жрец... Законы должны быть в состоянии сделать себя никчёмными, или они всегда такими были и всегда такими будут. Но каким образом могут законы стать никчемными, если свобода всегда должны быть ограниченной? Это будет возможно тем, что законы воспитают гражданина к законности, что они творчески ему внушат то, что раньше они ему только показывали; что они научат его слушаться своего собственного голоса, как раньше чужого; и ограничивать свою волю, как раньше он ограничивал лишь свои действия.
... Человек должен научиться использовать свою силу, он не должен бояться опасностей свободы. Защита законов отняла у нас все силы и мужество. ... Даже британский народ пользуется свободами, но не свободой. А свободы есть лишь действенные доказательства власти. Поэтому повсюду слышно, как власть говорит о свободах, и видно, как она избегает слова «свобода». Она говорит о свободных учреждениях: свобода называется учреждением, но лишь власть является таковой».
Борне представляет здесь, как мне кажется, опираясь на Фихте – слово «законность» для внутреннего голоса и добровольной связанности общего духа не может скрыть происхождения из школы Канта и от его «морального закона» – несмело и неуверенно учения, которые мы сегодня называет анархистскими. Знал ли он это слово? В это можно почти поверить, и я сам раньше в это верил. Он продолжает: «Важно не то, что власть находится в тех или иных руках: власть сама должна быть уменьшена, в каких бы руках она ни была. Но ни один властитель не позволил добровольно ослабить власть, которой обладал, пусть он и использовал её достойно. Власть может быть ограничена только, если нет господ – свобода исходит из анархии. Мы не должны отворачивать лица от этой необходимости революций, ибо она так печальна. Мы должны как мужчины твёрдо смотреть опасности в глаза и не имеем права дрожать перед ножом хирурга. Свобода исходит только из анархии – вот наше мнение, так мы поняли уроки истории».
Выделения сделаны рукой самого Борне. Вчитываешься внимательней – слова не двусмысленны: Борне понимает здесь под анархией революционный беспорядок. Только во время, когда нет определённого правителя, во времена восстаний и переходных периодов вообще может быть ограниченна власть, может быть достигнута большая свобода. Т.е у Борне нет имени для общества с возможным ограничением государственной власти; анархия для него не цель, но путь: беспорядки революции. При этом не исключено, что ему пришло в голову это выражение, потому что он уже использовался в изменившемся значении в трудах некоторых юристов для обозначения желательного состояния, в то время как Борне ещё использовал его в старом значении.
Одновременно и независимо друг от друга анархизм возник в Германии и Франции в 1842 и 1843 годах, но играл в Германии лишь роль гостя, как чужак проездом, в то время как он из Франции перетягивал на свою всех сторону свободных людей и части народов.
Чужака проездом можно понимать даже дословно, ибо первым, кто в Германии одновременно против религии и Государства, примыкая к младогегельянцам, Фейербаху и Бруно Бауэру, выдал по-настоящему анархистские слова, был русский, Михаил Бакунин, в своём сочинении «Реакция в Германии. Записки француза» (Жюль Элизар), которое появилось в 1842 г. в Немецком ежегоднике. Уже в этом раннем сочинении живёт особый звук пламени, прорыва, размаха, подземного рокота, демоничности, который отличает Бакунина от всех умов того времени. В отличие от преимущественно критичных разума и иронии других, в трудах Бакунина живёт, пока он водит пером, природная, варварская сила. И так это первое сочинение анархично в изначальном смысле, почти что всё находится ещё в чувственном, не смотря на абстрактный язык Гегеля.
Ясный, режущий ум, напротив, принадлежит человеку, который, собственно, и основывает анархизм в Германии после этой размашистой диалектической увертюры: Эдгар Бауэр, абсолютно принадлежащий Критической школе, один из самых светлых и блестящих умов, бывших в Германии, как бы ни был он теперь забыт. Его книга «Борьба критики против Церкви и Государства», вышедшая в 1843 г. и принёсшая ему четыре года заключения, является основополагающим трудом анархизма. Его отношение к слову «анархия» очень интересно. Мы уже видели, как он говорит об «анархистах 1793 года», касательно революционной борьбы того времени он говорит: «Анархия, являющаяся началом всех хороших вещей, там, как минимум, была: дело шло к обнадёживающему разрушению: религия была отменена. Но та анархия была анархией внутри государства. ... И это было ошибкой, единственной ошибкой мужей революции, которые верили, что настоящая свобода может быть воплощена в государстве». Таким образом, он сознательный «анархист» и следовательно Новый, но в старом смысле этого слова: во имя враждебности к Государству и Церкви, во имя освобождения он хочет просто разрушать, разрушать, разрушать. Это было задачей того, что он называл критикой. На упрёк, который ему сделали: «Дашь ли ты нам другое видение, кроме анархии, убийства и грабежа?», он отчётливо отвечает: «Тут я отвечу очень просто, что это не наше дело – созидать. ... Наше pronunziamento … негативно, история напишет к нему подтверждение (Bejahung)». Слова, написанные Бакуниным за год до этого: «Страсть разрушения – это в то же время творческая страсть», рождены тем же духом.
Тем временем во Франции уже появился великий конструктор и позитивист, чьим девизом было «destruam et aedificabo», «буду разрушать и строить». В тот же год, 1843, Прудон, который, кстати, в самостоятельном развитии под влиянием Канта и того, что витало в воздухе от Гегеля, пришёл к тем же результатам, что и Фейербах, к основе позитивной анархии; анархия была для него лишь негативным обозначением того, что следовало построить: Общество как отмену Государства. Публикация датирована 1843 годом, отрывки написаны уже в 1842 г. Ещё в 1843 Мозес Гесс в «Двадцати одном письме из Швейцарии» уведомлял свободные умы в Германии о новой формулировке; он пишет: «В Германии сначала Фихте провозгласил, конечно, несколько грубовато и дико, автономию духа: во Франции мы видим в Бабёфе первый и поэтому ещё грубый образ единой социальной жизни. Или проще выражаясь: от Фихте в Германии пошёл атеизм, от Бабёфа во Франции – коммунизм, или, как Прудон теперь точнее выражается, анархия, т.е. отрицание политической власти, отрицание понятия Государства или Политики». Эту новую анархию Гесс обсуждает в тех же «Двадцати одном письме», в своём сочинении «Философия действия», широко и подробно, что, кстати, не приносит наслаждения; что выдаёт ужасный порядок мыслей человека, который лишь кокетливо играет с силой и резкостью. Достаточно скоро он стал марксистом.
Это предшествовало вышедшей в 1844 году книге Макса Штирнера «Единственный и его собственность». Она находится под довольно сильным влиянием «критики» братьев Бауэр, только Штирнер в этой книге, чьей основной темой является не действительность и воплощение, а возможность, с лёгкостью может через неё перешагнуть: его не заботят ни реальность, ни основания свободного общества, никакое долженствование, никакая оценка, но лишь полное оправдание и объявление ничем не связанного Единственного состоятельным во всех проявлениях его жизни, которые даже не сравниваются друг с другом. То, что Единственный, когда освободится от всех наваждений, снова связывает и добровольно ограничивает сам себя, разумеется, во имя самого себя, появляется как вторая тема; это означает его «союз эгоистов», с которым он (Штирнер) уже находится под влиянием Прудона. В связи с этим находится и учение, которое он даёт угнетённым: не требуйте, не жалуйтесь о плохих чертах, силе и безоглядности хозяев, но будьте сами сильными, безоглядными, подобными господам. Слово «анархия» он использует, однако, не в смысле Прудона, а ещё в смысле Эдгара Бауэра, которому он во всём близок. Он говорит, например, против либерализма: «Цель его – разумный порядок, а не анархия, законность, самость». И здесь он заходит дальше критиков и гуманистов, что отрицает революцию, которая имеет всё же позитивную цель, и вместо неё проповедует возмущение Единственного: «Быть неконституционным стремится возмутитель». Но повсюду можно заметить: за провоцирующими словами и жестами нигилиста, желающего показать, что он от всего свободен, стоит человек, который, если бы он дольше говорил к нам, то сказал бы нам ещё отчётливей, что он уже сказал: если вы хотите изменить условия, то вы должны не условия менять, но должны сделать то, что «имеет своим неизбежным последствием изменение условий»: изменить самих себя, подняться, прийти к самим себе.
Бакунин, Эдгар Бауэр и Штирнер являются теми, кто примиряются со старым значением слова «анархист» применительно к себе: бунтарь, беззаконник и даже преступник; именно так, прежде всего должны произойти хаос, растворение всего святого, разрыв всех уз. И как уже в мыслях Борне, бывших похожими, даже если они и были высказаны куда осторожней, помимо этой анархии, рядом с этой анархией должно было создаться ещё безымянное общество без господ, то и у этих трёх анархия перехода и, всё ещё не названная, новая анархия порядка находятся в несомненной связи друг с другом, в связи, длящейся и по сей день и ставшей знаком сущности большинства анархистов. Но и здесь мы уже видим разделение: одни хотят чрез внешнюю анархию беспорядка, революцию, прийти к свободному безвластному обществу; другие делают ударение на внутренней анархии, внутреннем освобождении как пути к анархии.
Теперь мы должны увидеть, как Эдгар Бауэр, который так явно повлиял на Штирнера, в свою очередь попал под его влияние, и как он шёл ещё дальше по этому пути в направлении, которое у Штирнера можно найти лишь в зачатке. Давайте последуем за Эдгаром Бауэром, этим очень подвижным умом, ещё немного.
«Видите ли» – пишет Бауэр в 1848 году (перед началом революции) в журнале «Эпигоны» – «видите ли, я был в то время (при написании книги) настоящим борцом за народ, я считал это честью, ползать в атмосфере народных масс, набирать ею полные лёгкие и упражнять свою грудь в крике: Народ! Народ! – Поэтому я тогда не имел сил говорить от своего имени, высказывать свою волю, но нуждался в народных массах и их интересах как в основании и ударении для моей теории – поэтому я давно отрёкся от всякой ответственности за либеральные принципы, для прокламирования которых я тогда слишком зависел от времени и общественного мнения». Это – движение к ещё более резкому индивидуализму, к которому Бауэр, смотри его сочинение «О сентиментальности» в берлинском ежемесячнике Буля в 1844 г., всегда был склонен: выражения в другом месте «Поездки за общественный счёт», которая была процитирована выше, показывают: он вместе со Штирнером отдаляется от гуманистов. Но он задерживается долго на этой теме: «я делаю, что хочу»; он обращается к позиции, на которой в свою очередь долго стоял Борне и спрашивает: Что должно при полнейшей внешней свободе заступить на место внешней власти, искусственных принудительных связей? И находит тот же ответ. Борне говорил: на место законов должна встать внутренняя законность. И Эдгар Бауэр внезапно отворачивается в конце этого сочинения от блестящей, граничащей с дерзостью иронии и заканчивает в глубочайшей серьёзности: «Сколько деревьев свободы, до вершин которых добирались пытливые умы и видели оттуда желанную землю, уже рухнуло! Но их корни остались. Пересадим их себе в сердца, выносим их в нашей крови, может быть и вырастет настоящее дерево». И на этом месте он больше ничего не желает слышать о своём слове «анархия», когда его уже коснулись незваные, отвратительные, грязные пальцы.
Из коммунизма Вейтлинга, из анархистских тенденций Бауэра, Штирнера, Прудона, изо всего беспорядка и нетрадиционного стремления к обновлению разума того времени один человек сделал неприятное варево. Вильгельм Марр, человек, который, кажется, всю жизнь был занудой. Его книги, нетактичные в любом смысле, нетактичные вплоть до клеветы, именно поэтому и интересны для истории времени. Одной из его книг, вышедшей в 1848 г.: «Человек и брак перед судом морали», критически занимался Бауэр, чтобы высказать свою неприязнь к тому, что этот человек называл анархией, чтобы в нём критиковать себя. Не анархия, говорит теперь Эдгар Бауэр, но – власть. Это гордое слово он хочет очистить от Государства, внешнего принуждения бездуховности, и хочет превратить его в внутреннее исцеление человека, лишь оно сможет дать ему силы быть свободным среди свободных, равным среди равных. Прислушаемся к нему:
«Что значит анархия? Что значит властвовать? ...
Всякая власть предполагает внутреннюю связь между властвующим и тем, над кем властвуют. Солнце властвует над планетами, и присущий обеим сторонам закон тяготения связывает их. Я властен над собой, если я даю своим действиям законы, и внутренне удерживаюсь ответственностью, которую сам на себя наложил. И далее, другой действительно властен надо мной, лишь когда нас связывают страх, признание с моей стороны и интерес с его...
Если я боюсь ответить сам себе, то я живу в анархии. Лежит ли на народе груз жестокой власти, которой он лишь с помощью внешних пут удерживается вместе, то он живёт в анархии. Такая анархия была в Риме при императорах: беспорядочная толпа и неограниченный правитель, удерживаемые вместе страхом. Но не следует обманываться: анархии массы, её глупой и беспорядочной беготне всегда будет соответствовать слепая и деспотичная власть, власть, эксплуатирующая массу, насмехается над ней и при этом пользуется её же помощью, чтобы наказывать немногие очнувшиеся умы, немногие честные умы, которые обитающими в них самоуважением и стремлением к эстетической завершённости удерживаются от вмешательства в общую низость. Смотри опять же Рим при императорах...
Мы сами живём во время анархии. Анархия в области науки, нечестность умов, мудрость «Единственных» и деспотия фраз: анархия в области промышленности и тирания капитала; анархия в политике и над плоскими головами – всеобщий пресс полиции...
То есть не анархию следует прокламировать, а власть; это власть, которую нам снова следует завоевать и чьи законы следует выяснить. Это ответственность, которую нам снова надо создать».
Эдгар Бауэр является здесь всё ещё индивидуалистом; но он поставил своё «дело» не на ничто, на пустую возможность: я делаю, что хочу; это ему опротивело, когда он увидел приверженцев, которых нашло учение; теперь он спрашивает, как Фихте спрашивал своё Я: «Но чего я хочу? Чего я должен желать?» Так что это Штирнер и всё же не Штирнер, когда Бауэр обращается против «отказа от себя» и против «веры в осчастливливающее общество» и добавляет: «Каково было бы, если бы перевернули дело, сначала отложили бы в сторону общество, сначала сделали бы что-либо из себя, а потом смотрели бы, не пошли бы у этого общества дела лучше с такими членами, которые не протягивают к нему всё время руки, а которые вообще о нём не заботятся, но являются прилежными людьми!»
Превращение, которое предложил Бауэр для слова «власть»: самообладание и взаимосвязь, ответственность, не привилось. Скорее ещё и этот смысл вошёл в слово «анархия», так что теперь не стоит удивляться, когда разнородные элементы, довольно нечётко связывающиеся одним многозначным, ярким словом, находят друг друга как анархисты.
Прудон, между прочим, во всём поддержал бы Эдгара Бауэра в этой последней стадии, хотя он и не прекращал использовать слово «анархия». Он никогда не был «анархистом» как Вильгельм Марр и его последователи; он никогда не понимал под анархией разрыв всех связей, пустоту неврастенического сенсуализма.
Прудон использует это слово с того момента, когда утверждается его теоретическая и боевая позиция против общественной анархии (беспорядок) и за политическую анархию (порядок не через власть правительства, а через общественное соглашение). Подробные описания этой анархии находятся в «Исповеди революционера» (1849) и в «Idee generale de la Revolution» (1851).
Он подчёркивает, что его идея социализма и анархии является только дальнейшим развитием идеи общественного договора, чьим первым и важнейшим представителем он называет протестантского борца 17-ого столетия, Пьера Журио, о чьей безуспешной борьбе с Бейлем и о чьей блестящей борьбе с Людовиком XIV можно с лёгкостью что-либо найти, в то время как я ничего не смог найти о его роли в теории и социальной философии. Там же, напротив, самым яростным образом Прудон обращается против обновителя идеи общественного договора, Руссо, которого он по праву упрекает в том, что тот поставил идею под влияние народного правительства и, тем самым, якобинства. Так принято, чтобы сын ругал отца, который не понял сам себя и обширность воспринятой им идеи, исказил её и испортил. Помимо Журио и учителей общественного договора до Руссо, Прудон называет, пришедшего от других предпосылок, не от абстракции, а от истории к тем же результатам, Сен-Симона, говорившего о том, что на место правительственной и феодальной системы должна прийти административная и индустриальная система. Затем Прудон называет в числе тех, кому отрицание правительства служило основой трудов и действий, Морелли (1760) и, хотя они этого и не знали, «бешеных», эбертистов и Бабёфа.
Он сам очень редко называет себя анархистом. Если ему нужно прилагательное для понятия «анархия», то он говорит не «анархистский», а, т.к. это правильней, естественней и сильнее, «анархичный» (anarchique). В остальном он никогда не цеплялся к тому или иному слову; и сколь уверенно он стоял на своём месте, сколь остро он боролся с противниками, он всегда чувствовал себя частью огромного переворачивающего движения и никогда не основывал чего-либо вроде секты или партии. Так в заглавиях его книг никогда не идёт речи о каких-либо «измах», но только о том, чего они касаются: народ, голос народа и т.д. Мы не нисколько продвинулись во многих отношениях, если не могли избегнуть во имя краткости и ясности по сектантски звучащих названий, вроде социалист, социализм, анархизм, но мы обязуемся никогда не цепляться к определённому слову и сквозь все учёности всегда позволять звучать голосу природы, народа и общества и, не в последнюю очередь, нашему голосу.
Уже в 1850 году вышел журнал, хотя всего два номера, изданный Bellegarigue, «L´Anarchie, journal de l´Ordre» (Анархия, журнал порядка): упрямо и прекрасно подчеркивается изменившееся значение слова: то, что вы раньше называли беспорядком, безвластие, это и есть как раз верный и настоящий порядок, с помощью разума, добровольности и совместности работы вместо насилия правительства.
Это слово больше не теряется. Жозеф Дежак опубликовал в своём журнале Le Libertaire «анархистскую утопию», которую он назвал L'Humanisphere. Но оно ещё редко употребляется, и хотя с возвращением Бакунина из тюрем и Сибири (1863) и Интернационалом борьба с государственными институтами набирает силу, слово «анархия» встречается нечасто.
Это изменяется только, когда в 1876-1880 гг. в итальянской и юрской федерации Интернационала, преимущественно при содействии Кафиеро, Малатесты, Кропоткина и Элизе Реклю вырабатывается система коммунистического анархизма – под влиянием марксизма, как я утверждаю.
Слово пережило тогда ещё одно усиление смысла. Буржуазией и государственниками и самими анархистами ассоциировался анархист, хотевший нового порядка без правительства, всегда с бунтарём, зачинщиками беспорядков и недисциплинированными людьми, то с террористическими актами, преимущественно восьмидесятых и девяностых годов, пришло ещё и приравнивание анархизма к «пропаганде действия», анархистов – к метателям бомб. Не только противники, и сами анархисты участвовали в этом изменении смысла и приняли его; есть и такие, которые хотят считать вообще только склонных к насилию и сторонников насилия анархистами.
С другой стороны, «индивидуалистские анархисты», чьими предводителями были Бенджамин Таккер и Джон Генри Маккей, и которые опирались на Прудона и Штирнера, обосновали систему анархизма, которая объясняет, что анархия исключает не только общественное насилие, но всякое индивидуальное, и что путь к анархии – должен быть уже анархистским; под этим они понимают: ненасильственным.
С совсем другой точки зрения исходил Руссо нашего времени, Толстой, как Руссо – странная смесь из рационализма и силы чувств, к тому же итогу: против всякого насилия! Он сам не применяет к своему учению слова «анархизм», но много раз объяснял, что позволяет называть себя анархистом.
Так это слово, как и многие другие, естественным путём переменило своё изначальное значение на противоположное и всё же сохранило старое. Анархист, принципиальный сторонник насилия – анархист, принципиальный сторонник ненасилия.
То, что объединяет различные идеи новейшего развития, есть нечто, что с этими этическими оценками мало либо ничего общего не имеет: идея общества и общественного договора вместо общественной власти правительства. Решает ли отдельный индивид в отдельном случае применять насилие или в любом случае отказывается от насилия – серьёзный вопрос, который вовсе не обязательно должен быть с этим связан.
И это каждый должен будет теперь, после того, как было показано, как много колеблется вокруг одного этого понятия общества, объединения, экономического союза, серьёзно решить для себя: чем должна быть внутренняя возможность и воплощение внешней свободы, т.е. добровольной связанности. Но от этого решения будет зависеть, насколько желанной будет внешняя организация безгосударственного общества и насколько возможным будет считаться её зарождение и возникновение.
Перевод с немецкого: Ndejra
Отредактировано Trinity (2015-12-24 20:48:42)
Страница: 1