:ph34r:
  Владимир Плотников "Демократия и компот" 

«Раб, который оправдывает и приукрашивает свое рабство...»
В. И. Ленин

«Свобода слова – это кричать «Театр!» на пожаре»
Поговорка йиппи

Актуальные политические события вновь сталкивают нас с проблемой военно-фашистской диктатуры, казалось, безвозвратно отошедшей в прошлое вместе с крушением сталинистских и гитлеровских режимов.

Кажется, что времена угрюмых застенок, газовых камер и нагромождений из истлевших человеческих тел канули в небытие безвозвратно и окончательно стали достоянием кинохроник. Кажется, что неусыпный контроль за печатным и изустным словом теперь существует только на страницах модернистских романов. Кажется, что мы наконец-то обрели свободный разум и свободную жизнь. Кажется, что хотя восторжествовавшая во всем мире система буржуазной демократии и ведет к чудовищному экономическому порабощению и социальному неравенству, она, тем не менее, оставляет просвет для осуществления скрытых возможностей сопротивления.

Кажется, теперь у нас есть свобода-к-освобождению.

Так нам кажется.

Однако, так ли это на самом деле? Что за действительность стоит за этой кажимостью?

Бомбардировки Югославии и Афганистана, междоусобные войны на Кавказе, пособничество геноциду в Руанде, оккупация Ирака, перспектива военного конфликта с Ираном и тотальной войны на Ближнем Востоке – вот самые «яркие» действия капитала на мировой арене за последние десять-двадцать лет. Съемки того, как двое британских солдат держат иракского ребенка, в то время как третий бьет его сапогами по половым органам, напоминают кадры из классической ленты Рома «Обыкновенный фашизм». Самый оголтелый национал-шовинизм становится частью повседневной лексики вполне либеральных чиновников. Шутовская шпионская паранойя выходит на новый виток – и в средствах массовой информации продолжается безумный танец вокруг древнего образа Врага, как будто бы холодная война никогда и не заканчивалась. Рабовладельческая ксенофобия тоже выходит на бонус-уровень, и, сбросив старые расистские одежды американца-плантатора, безудержная ненависть против инаковости принимает форму «противостояния цивилизаций».
Все вышеизложенное наводит на мысль: а лучше ли буржуазная демократия, неограниченное господство собственнического класса на выборных началах, так называемой откровенной, военно-фашистской диктатуры?

Ответить на этот вопрос можно только используя средства самого строго логического анализа и критического осмысления исторических событий.

* * *
Преимущество «стандартного», невоенизированного демократического капитализма над военной диктатурой действительно кажется очевидным. Это преимущество состоит в наличии уже упоминавшейся выше свободы-к-освобождению, т. е. свободы создавать действенную оппозицию существующему порядку вещей. Да, действительно, мы знаем что более или менее активное леворадикальное движение («леваки» - как их презрительно окрестила советская пресса) возникло в Советском Союзе только в период пролиберальных реформ Никиты Хрущева, а при Сталине любые отклонения влево жесточайшим образом подавлялись; что в мае 1968 сотни бунтующих мексиканских студентов поплатились жизнью за свое неповиновение, в то время как количество погибших активистов Красного Мая в Париже, по некоторым данным, не достигает десятка (почти любая информация о тех событиях несет следы пристрастности информаторов и балансирует на грани пропагандистского вымысла и откровенного мифа). Репрессивная диктаторская машина явно оставляет для свободы-к-освобождению гораздо меньше пространства, чем буржуазная парламентская система. Похоже, эта система даже делает классовые противоречия антагонистического общества более очевидными, объявляя организационную свободу и не ограничивая дискуссии.

Но так ли это на самом деле? Давайте присмотримся повнимательнее и добавим в наши исторические выкладки немного теории. Марксистская концепция учит нас, что в любом классовом обществе наряду с доминирующим типом отношений существует подрывная, опрокидывающая привычный порядок тенденция, которая в конечном итоге приводит к перевороту и социальной революции. Субъектом этой подрывной тенденции является угнетенный класс, противоречащий самим фактом своего существования господствующему классу и являющийся носителем новаторского типа отношений. Учитывая это, можно утверждать, что любые властные режимы обладают революционным потенциалом просто потому, что в их рамках некая относительно большая группа людей, носительница альтернативного социального устройства, подвергается систематическому насилию со стороны правящей группировки. Вырываясь из железных тисков старой системы и культивируя в себе боевой дух, угнетенный класс ломает машину господства-порабощения (и в случае с пролетарской социалистической революцией – уже окончательно). Как сказал Хо Ши Мин: «Когда двери тюрьмы распахнутся, оттуда вылетит настоящий дракон».

Дело остается за «малым» – за боевым духом, а именно за субъективным компонентом борьбы классов – революционным политическим самосознанием. В некоторых случаях этот момент (важность которого неоднократно подчеркивали Макс Хоркхаймер, Теодор Адорно и другие теоретики новой левой) играет даже большую роль, чем объективная логика социально-экономических отношений. Так, наиболее мощный всплеск рабочего движения во Франции приходится на вторую половину 60-х, во время экономического бума и «послевоенного изобилия». Условия для жизни были в целом неплохие, но в самом обществе наблюдалась интенсивное брожение левацких настроений и нонконформизма, подогреваемое воспоминаниями о недавней победе над нацистами и левым уклоном в работах ведущих деятелей науки и искусства; сильный резонанс производила так же и культурная революция в Китае.

Напротив, в 90-е годы в СНГ, в период дикого «ковбойского» капитализма (с удалыми братками в роли ковбоев и чеченскими боевиками в роли каманчей), который продолжается и по сей день – разница том, что братки переоделись из малиновых пиджаков в строгие правительственные костюмы, трудящиеся выказывали минимальные потуги к классовому сопротивлению. В период чудовищной нищеты и братоубийственных войн, в эпоху такого глумления над человеческим достоинством, которого не знали даже рабовладельческие Штаты в XIX веке, символом общественного настроения стала политическая апатия вкупе с бессердечным эгоизмом. Парадокс: на историческом этапе, когда социальное расслоение обозначилось наиболее резко, а антагонизмы в обществе накалились до предела, основная масса тружеников продолжает смиренно тащить ярмо буржуазной мзды и с подростковым восторгом внимать барской указке Государства.

Это явление можно объяснить следующими причинами:

1) Наличие сфабрикованных во время советской партократии раболепных инстинктов (и, как обратная сторона той же монеты, отсутствие каких-либо навыков самоорганизации и противостояния власти).
2) Вера в «светлое капиталистическое завтра», «чтобы жить как на Западе»; бездумное восхищение «идеалами западной демократии», насаждаемое как непререкаемая истина псевдо-интеллигентами вроде Солженицына.
3) Самое главное: миф о бесполезности и даже явном вреде всякой радикальной освободительной политики, трактуемой карликовым обывательским мировоззреньецем как «безумие». Отождествление любого социализма со сталинизмом и тоталитаризмом. Торжество дискурса капитала, который говорит: «Я или хаос».

Сказанное выше демонстрирует роль субъективного фактора в формировании условий возникновения оппозиции, ценность субъективности для свободы-к-освобождению.

Но как относятся к субъекту, несущему в себе зародыш революции, рассматриваемые нами режимы – военно-фашистская диктатура и буржуазная демократия?

Известно, что все до сих пор существовавшие диктаторские режимы налагали табу на организационную свободу, революционеров и их семьи преследовали, пытали, гноили в тюрьмах и предавали страшной смерти. Партии и движения загонялись в подполье, лидеры повстанцев скрывались в джунглях и пещерах, пользовались временным политическим убежищем в забугорных государствах. Деспотические системы всегда пытались уничтожить подрывное движение на корню, не дожидаясь, пока оно примет тотальный характер.

Буржуазная же демократия несет на своем стяге свободу организационной деятельности. В странах ликующего капитала активно создаются всевозможные объединения, проходят манифестации, политизированные рок-концерты и т. п. Функционируют правозащитные организации, активную деятельность ведут профсоюзы. Все это происходит на фоне извечной эксплуатации, завоевания отстающих стран и масскультурного оглупления, но ведь все-таки происходит. Лучше такая оппозиция, чем полное отсутствие какой-либо оппозиции.

Но любой социальный процесс, как процесс, необходимо рассматривать с точки зрения динамики: если в обществе происходит нечто, то какие это имеет предпосылки и к каким это ведет последствиям?

При таком взгляде на события, совершенно очевидной становится правота Герберта Маркузе, утверждавшего, что современное общество – это общество одноплоскостное, замкнутое в одном кольце всевластья, и не могущее выйти за его пределы. Общество без оппозиции. Вернее, оппозиция-то есть, но она никуда не ведет. Беззубая оппозиция, принимающая демагогические резолюции и проводящие бесполезные референдумы, или же утраивающая многотысячные шествия с пением бунтарских песен и произнесением страстных зажигательных речей для… осуществления кое-каких экономических поблажек в лучшем случае или возведения на престол нового (возможно, даже более свирепого, чем прежний) Старшего Брата в случае худшем.

Или обратный вариант (в принципе тождественный первому): лилипутские группировки сектанов-радикалов, выдвигающих ультрареволюционные требования и не желающих ни в коем случае пойти на «соглашательство» или быть «оппортунистами». «Соглашатель-оппортунист», в понимании таких сектофилов, это любой, кто высунет нос за пределы их узкого революционного кружка. Разумеется, что КПД такой кружковщины равно нулю.

Такая оппозиция беззуба с самого начала, беззуба по определению. Ее существование даже на руку пронырливой буржуазии: сектофилам - продавать всякого рода памятные реликвии, футболки с Че Геварой и публикации какого-нибудь модно-культового писателя a la Лимонов, а на профсоюзных массовиках-затейниках можно вообще делать неплохой бизнес: какой же крупный предприниматель откажется примерить на свою задницу президентское кресло, да еще прослыть при этом борцом за «свободную демократию»?

Такая оппозиция безобидна для капиталистического режима. И радикализировать ее в основной массе будет очень сложно. Наоборот, при определенных обстоятельствах эти структуры могут становиться эпицентром реакции. Во время того же Красного Мая именно компартия Франции и профсоюзные представители смогли охладить бурлящую волну рабочего неповиновения.

Бескомпромиссным же революционерам, ратующим за чистоту партийных рядов, очень скоро надоедает играть в Октябрьскую революцию, и они начинают играть непосредственно в компьютерные игры - благо виртуальный мир подчас гораздо ярче и насыщеннее, чем наш утлый земной мирок. Или же активные молодые люди берутся таки за ум и идут делать деньги и карьеру (ну нельзя же вечно жить в мониторе, даже жидкокристаллическом!)

Эта «оппозиция» - как бы хвостик капитализма, который повсюду летает вслед за массивом власти, чтобы буржуазные апологеты могли кичиться своими «свободолюбием» и «непредвзятостью», а к брэнду рыночной экономики можно было приклеить дополнительный стикер – «демократия».

Однако в гуще современного человеко-машинного муравейника помимо клоунов и сектофилов есть также и действительные социалисты, желающие коренным образом изменить современный мир и не копирующие образы великих событий и исторические трафареты, а ориентирующиеся на условия самого существования властного режима сегодня. Не выбирающие на помойке истории самый блестящий (или наоборот, всеми попранный и поруганный) символ, но критически осмысляющие опыт всех протестных движений прошлого. Такие люди действительно могут представлять известную опасность для авторитета повсеместно господствующего капитализма, а возможно, даже для его существования.

Но как только сильные мира сего начинают чувствовать, что оппозиционные силы представляют для них реальную политическую угрозу, революционное сопротивление подавляется, причем с максимальной, поистине садистской жестокостью. Так было в Западной Германии, в случае с RAF, так было с Фиделем Кастро, который поначалу просто произносил речи в студенческом городке Гаванского университета. Только когда его выступления стали привлекать большие (слишком большие!) толпы народу, власти поняли, что с этим человеком необходимо разговаривать только на языке пулеметных очередей.

Но в большинстве случаев не происходит и этого. Оппозиция в системе буржуазной демократии подавлена с самого начала, она кастрирована, и не может уже зачать сопротивление. Иначе бы буржуазия не терпела ее, а жгла в концлагерных печах или сводила с ума в «мертвых коридорах».

Те же начатки реального левого движения, которые уже сейчас существуют в капиталистическом обществе (и в частности на территории СНГ), правящая каста попросту не принимает всерьез или рассчитывает в нужный момент использовать ее так же, как и массовку обывателей. Пока власть не опасается радикальных протестных организаций. А зря. Ибо, как учит древняя индийская мудрость: «не говори, как глупец, что зло не придет к тебе, потому что и чаша наполняется до краев от маленьких дождевых капель».

Исходя из вышеприведенных доказательств, можно сказать, что буржуазная демократия не имеет серьезных преимуществ перед фашистской диктатурой. Ибо в обоих случаях мы узнаем одну и ту же нехитрую схему – беспощадное подавление всего, что выходит за рамки господствующего режима, только в формате буржуазной демократии субъекту предоставляется право разыграть спектакль перед бездушным ликом власти, спектакль под названием «оппозиция». Спектакль, не имеющий реальных политических последствий, располагающийся, выражаясь языком психоанализа, исключительно в сфере воображаемого. И не потому, что буржуазно-демократическая оппозиция по каким-либо причинам не дотягивает до реального изменения, не осиливает его, но потому что она с самого начала игнорирует саму возможность радикальных перемен.

Однако же формально оппозиционное активистское крыло существует, что позволяет журналистам говорить фразы вроде: «у нас теперь могут публиковаться оппозиционеры всех мастей и волостей, у нас нет никаких препятствий». Создается умиротворяющая розовая фантазия о наличии «свободы» в жестоком обществе всеобщей конкуренции, откуда логически вытекает ходульный пассаж конъюнктурных пропагандистов: «при известных неизбежных недостатках капитализм все-таки…» и т. д.

На самом деле у буржуазии всегда есть большой градусник, которым она измеряет уровень свободы в мозгах своих батраков. Чтобы балаган не переходил в реальные действия. Концентрация свободы в центральной нервной системе законопослушных граждан не должна превышать показатели, предусмотренные ГОСТом. В 68-м году буржуазия с градусником немного зазевалась, и чуть было не произошло непоправимое. Но ничего, обошлось: вовремя подоспели представители «оппозиции» со шприцем.

В свете сказанного не может быть даже и речи о возможности существования какой-либо свободы-к-освобождению в условиях буржуазно-демократического устройства. Становится очевидным, что парламентский капитализм с его многопартийностью, перевыборами, дебатами и импичментом является системой полной репрессии, оставляющей лишь чисто номинальное право на свободу.

Фашизм со свободой-к-освобождению расправляется немного по-другому. Вместо того чтобы, идя по стезе ликующего капитала, сделать из свободы цирковой фантом и встроить этот фантом в рыночную машину, т.е. поставить его себе на службу, фашистский деспотизм сразу исключает (убивает) неугодную ему форму существования. Фашизм, подобно средневековому схоласту Уильяму Оккаму, полагает, что «лишнее сущее» необходимо просто отрубить.

Здесь впервые рельефно выявляется разница между капитализмом и фашизмом: если фашизм просто желает уничтожить Другого (ибо сущность фашизма как раз и состоит в агрессии/страхе по отношению к любой инаковости), то капитализм уродует и калечит Другого, с тем чтобы уничтожить его.

Фашизм говорит: «Ты отличаешься от меня, ты не такой, как я, и в этом твое преступление. Ты умрешь, можешь не молить о пощаде – ты для меня всего лишь вещь». Речь же капитала такова: «Да, я буду сосуществовать с тобой, кто бы ты ни был. Но только в том случае, если ты полностью подчинишь себя моему желанию! Я засуну тебя в прокрустово ложе моего хотения и обрежу тебе уши и пальцы на ногах, и мне все равно, до какой степени будет тебе больно – ты для меня всего лишь вещь».

В этом смысле буржуазная демократия приемлемее, чем военно-фашистская диктатура: в последнем случае ты просто умираешь страшной смертью, а в первом тебе дается какое-то количество лет, чтобы беспомощному и искалеченному (духовно во всех случаях и физически в большинстве случаев) изведать всю глубину своего отчаяния.

Нет никаких оснований предполагать, будто бы строй буржуазной демократии несет какую-то особенную свободу-к-освобождению, которая отсутствует в режиме откровенно диктаторском. Известно, что во время Второй Мировой Войны в Германии активно действовали группы антифашистов (несмотря на перспективу самой ужасной расправы!), что наиболее ожесточенное сопротивление во второй половине XX века капиталистическая система получила не со стороны жителей стран либеральной идеологии, а со стороны латиноамериканских крестьян, живших и боровшихся в условиях чудовищной диктатуры, что первая в истории пролетарская революция произошла не в развитой «свободолюбивой» Европе, а в азиатско-деспотической России и т. д. В то же время рабочий класс многих развитых либеральных стран к началу XIX века прославился своей инертностью и политической апатией. Например, лидер партии Черные Пантеры Хьюи П. Ньютон открыто заявлял, что американский пролетариат является реакционной «рабочей аристократией», окончательно продавшейся капиталистам, и что революционный призыв следует бросать иным слоям населения.

Все это ни в коей мере не говорит в пользу военно-фашистской диктатуры, отнюдь нет. Просто под данным углом зрения происходит девальвация буржуазной демократии как особенной среды, где существует свобода-к-освобождению.

* * *
Есть один очень мощный аргумент, который разом пресекает все наши рассуждения о возможности/невозможности создания революционной оппозиции. Этот аргумент – наличие свободы слова. Да, конечно, абсолютная свобода слова просто немыслима, на практике мы всегда имеем дело с некими ограничениями. Однако абсолютная несвобода слова не только вполне мыслима, но и имеет свои конкретные исторические воплощения.

Любые диктаторские системы порывают со свободой слова, как опасной самой сущности диктата. А буржуазная демократия напротив, гордо проносит транспарант со «свободным разумом», выдавая его чуть ли ни за самую характерную черту своей политической физиономии. И действительно: пусть журналы и телевидение принадлежат крупным собственникам, пусть литература и университетское образование превращены в средства наживы. Но ведь путы государственного надзора и цензуры, в принципе сохранившиеся, значительно ослабевают – теперь у тебя над душой никто не стоит и не смотрит, что ты пишешь и что читаешь, как сказал один «монстр» русского рока, переживший в советское время значительные притеснения со стороны органов правопорядка.

Разве создавая относительно свободную информационную зону, капитал не способствует тем самым своей гибели? Не способствует началу социалистической революции? Ведь «в начале было Слово», это так любят повторять наши полуграмотные телерепортеры, знакомые с библейским Писанием по предисловиям к романам Достоевского. Публикуя Лукача, Троцкого, Сартра, Маяковского, Арагона и Брехта не создает ли медийный монстр капитализма пространство действительно свободного мышления? Революционную потенцию?

На этот вопрос следует ответить отрицательно. И вот почему.

В одной из своих публикаций, известный госпатриот и историк-шоумен Эдвард Радзинский, пишет, вспоминая своего отца: «Он был интеллигентом, помешанном на европейской демократии, часто цитировал мне слова чешского президента Масарика: «Что такое счастье? Это иметь право выйти на главную площадь и заорать во все горло: «Господи, какое же дурное у нас правительство!»

Да, уж этим «счастьем» европейская (читай «буржуазная») демократия обеспечивает человеческого индивида с избытком (хотя, в некоторых авторитарных режимах, например, в российском путинском, этим «счастьем» активно пользуются только комики-пародисты, выполняющие функцию королевских шутов). Действительно, можно выйти на главную площадь главного города и закричать: «господа, у нас дурное правительство!» и… смиренно вернуться на свое рабочее место. Потому что если ты не вернешься на рабочее место, то власть будет бить тебя дубиной и стрелять в тебя газом, а то и свинцом, и тогда ты узнаешь истинную цену этой «свободы слова». Поэтому кричи сколько влезет, можешь даже охрипнуть от крика, главное, чтобы это не шло вразрез с экономическим интересом господствующей элиты. Главное, чтобы твой крик не будил сонных людей, а лишь действовал им на нервы.

В условиях военно-фашистской диктатуры за выкрик «у нас дурное правительство!» двуногий моментально отправляется к заплечных дел мастеру. Но «свободный» капитализм поступает гораздо хитрей и прагматичней. Зачем зря губить людей, зачем уничтожать рабочую силу? Достаточно просто исключить всякую возможность бунта, вот и все. Делается это через искусственное расщепление человеческого опыта, расщепление сферы дискурса и сферы поступка. Ты можешь читать книги, которые в иных условиях рассматривались бы как запретные, можешь произносить речи, которые в иных условиях не преодолели бы пределов кухни – но этим и ограничивайся. Ты можешь даже с головой закинуться крамольной литературой, но ни в коем случае не делай так, чтобы твое слово переходило в действие.

Именно таким образом власть может совершенно обезопасить себя от поползновений со стороны дерзкомыслящих. Достаточно лишь создать тип человека болтающего, мышление которого полностью замкнуто само на себе, и который твердо знает, что:

1) Мир неизменяем, его невозможно изменить, а пытаться изменить его, тем более в лучшую сторону – значить быть сумасшедшим. Необходимо адаптироваться, и делать так, чтобы мир тебя принимал.
2) Относительная интеллектуальная свобода, которая предоставлена человеку в пределах наличного бытия, существует исключительно как самоцель и не может определять практическую деятельность; интеллектуальная свобода может существовать лишь в виде отвлеченной духовности и академической скуки.
3) Все, кто пытается активно действовать и увязывать свои слова со своими делами – фашисты, которые пытаются навязать остальному человечеству свою волю; они хотят захватить власть и стать новыми хозяевами; все это уже много раз было, так к чему же повторять историю?

Таким образом, происходит даже не расщепление, а чудовищная подмена человеческого опыта. Подмена реального действия размышлением о действии, когда человек, вместо того, чтобы освободится, бесконечно задается вопросом: «так свободен я или несвободен?» Любое радикальное противостояние наличному порядку вычеркивается еще до своего начала: именно поэтому можно разрешить свободу слова. Человек просто не начинает ничего делать, ибо заранее знает, что любое делание бессмысленно. Разум замыкается в себе и становится самодовлеющей технологической рациональностью, уже не способной ни на что, кроме обслуживания компьютерной техники (заводского оборудования) да воспроизведения истерических причитаний о дурном правительстве.

Теперь можно разрешить полную свободу слова; ведь эта «свобода», изолированная в самой себе, вовсе не означает свободу дела, а даже наоборот, служит этакой дискурсивной жвачкой, которой можно занять челюсти голодных (духовно – всегда, физически в большинстве случаев) людей.

Уж не потому ли современные корифеи философии и всевозможных арт-проектов так любят обсасывать измусоленный пелевинский квази-буддизм, с тинэйджерской однобокостью подвергающий сомнению бытие всего сущего, и потому с насмешкой взирающий на всякую деятельную жизненную позицию? И не является ли пелевенский буддизм идеальным выражением буржуазной интеллектуальной «свободы», закабаляющей разум? Закрывающий разуму всякий проход к реальности, предоставляя ему взамен плохо состряпанную абстракцию?

В процессе отчуждения от реальности дискурс вырождается в ахинейское словоблудие, в самодовлеющий поток текста, которым при желании очень легко манипулировать – были бы финансовые ресурсы. Всякий речевой акт становится аляповатым пятном на фоне действительной жизни, которую он не силах изменить или даже адекватным образом передать; как совершенно справедливо отмечали шестидесятники-йиппи, «свобода слова – это кричать «Театр!» на пожаре».

Диктаторская управленческая машина неусыпно следит за тем, чтобы ее подопечные не подумали или не сказали чего-нибудь опасного, в то время как система буржуазной демократии не испытывает в этом потребности ибо она уже пресекла самый путь воплощения радикальной мысли. Парадоксально, но военно-фашистская диктатура даже испытывает некий интимный интерес к внутреннему миру человеческой единицы (достаточно вспомнить допросы в сталинских застенках, где из жертв госрежима выжимали всю подноготную, все мельчайшие нюансы их личной жизни). «Свободный» же капитализм таких операций уже не производит, ибо на пике отчуждения он упразднил какую-либо значимость внутреннего мира как такового. Капитализм может дозволить читать любые книги, даже самого подрывного содержания, а также поносить правительство и т. п., ибо эта словесная трескотня не представляет для него абсолютно никакой угрозы. Как может остановить распространяющийся пожар человек, мечущийся по месту катастрофы и выкрикивающий: «Театр!»…

Разумеется, все это больше относится более к государствам «цивилизованного капитализма», нежели к странам Восточной Европы, в которых установлены продеспотические чингисханские режимы. Однако не остается никаких сомнений, что как только «свобода слова» начнет непосредственно угрожать гегемонии капитала, правящая верхушка немедленно возьмется за розги и будет с полицейской тщательностью вымарывать неугодные ей буковки - в лучших традициях великорусского царизма.

* * *
К проблеме свободы слова тесно примыкает проблема тотального контроля.

Повсеместная слежка в крупнейших европейских диктатурах XX века – гитлеровской Германии и СССР эпохи Сталина, стала притчей во языцех. Властное администрирование всех и вся, пронизывающее диктаторский социальный механизм, является главным сюжетом околоисторических телепередач-страшилок, уравнивающих левый проект эмансипации с тоталитарным порабощением. Контроль и принуждение осуждаются либералами как бесчеловечные средства; сами же либералы говорят о том, что в современном рыночном обществе контроль отсутствует.

Псалмопевцы капитализма уверяют нас, что в буржуазной системе есть некоторые недостатки, как-то: социальное расслоение, безработица, проституирование, криминальный (он же полицейский) произвол, войны, нищета, но существующие достоинства существенно перекрывают перечисленные напасти. Эти достоинства заключаются в отсутствии государственного сверхконтроля и открывающихся в связи с этим отсутствием волшебными перспективами.

Мы полностью согласны с тем, что тотальный надзор и сквозное администрирование являются серьезным, если не самым серьезным, социальным злом. Мы, антиавторитарные коммунисты, являемся даже наиболее последовательными проводниками этой идеи.

Но каким же образом тогда существует буржуазно-демократическая система, если она полностью, или хотя бы почти, порывает с контролем/подавлением? Как она закрепляет иерархию, поддерживает существование классового неравенства, леденящего душу отчуждения и т. п.? Неужели же протокольные отглаженные мужчины в галстуках правы, и все капиталистическое общество зиждется на гармоническом со-общении продавцов и покупателей + сведенная к минимуму функция госуправления?

Военно-фашистская диктатура держится, в конечном итоге, на фигуре великого Вождя и подчиненных ему репрессивных инстанциях – тайной полиции, управленческой бюрократии, армии и т. д. Все эти социальные образования можно обозначить словом «суверен» - носитель власти. В обществе, состроенном по диктаторскому типу, суверен занимает конкретное пространственное положение, он находится в строго определенном месте социальной системы. Границы суверена как раз и служат одним из главных факторов укрепления и поддержания диктатуры – достаточно проводить периодические чистки внутри границ и держать в страхе рабочий скот по ту сторону границы.

В буржуазно-демократическом режиме мы наблюдаем прямо противоположное явление. Исчезают надзор, крупные репрессивные образования, засилье полицейщины, но взамен происходит превращение всего общества в одну гигантскую полицейскую структуру! Четкие границы суверена исчезают, но суверен оказывается распыленным, рассеянным буквально повсюду – в школе, в частных, общественных и религиозных организациях, в развлекательных заведениях и коммуникационных технологиях.

За примерами далеко ходить не надо. Достаточно вспомнить судьбу профсоюзов, которые из органов рабочего самоуправления и пролетарской борьбы превратились в одни из самых реакционных властных образований, не только диктующих рабочим правила поведения, но и насаждающих среди них рабский образ мысли. Или еще: в 70-е гг. в Европе и Новом Свете развернулось крупномасштабное движение против карательных методов в психиатрии (так называемая «антипсихиатрия») в поддержку более гуманных способов лечения – психоанализа, гештальт-терапии и пр. Эти способы были приняты властями и возведены в ранг официальных. Но результат получился прямо противоположный: психотерапия стала одним из самых жестких методов подавления, практически зомбирования, ставящий своей целью превращение уникальной человеческой души в покорный придаток станка, уже не переживающий страдание, но «адаптированный к обществу». Не психотерапия повлияла на власть, а власть оккупировала для себя психотерапию.

С исчезновением монополии официальной государственной церкви в странах Европы (в Америке это по известным причинам произошло раньше) возникли сотни тысяч маленьких сект, построенных по тому же принципу эксплуатации и ограбления верующих, что и церковный истэблишмент. Но что гораздо важнее, все эти секты служили каналами распространения того же самого торгашеского мировоззрения наживы, все они повиновались одним и тем же госструктурам, все они были колесиками того же самого репрессивного аппарата.

В области развлечений вместо партийных ресторанов и званых вечеров для избранных функционеров (явления типичные для диктаторского режима) можно наблюдать распространение «благотворительных» рекламных концертов, или увеселительных мероприятий для привлечения электората, и, наконец, реалити-шоу – символ абсолютного контроля над человеческим существом и уничтожения какой-либо частной формы существования как таковой.

То же самое происходит в сфере сексуальности: развитие порноиндустрии, легализация проституции, производство «сексуальных услуг» в виде лошадиных фаллоимитаторов и фантасмагорических костюмов – все это мощные орудия давления на человеческую природу, фабрикующие формы поведения угодные капиталу уже на уровне биологических позывов.

Ну а совершенствование видеотехники и создание Интернет-технологий предоставило в руки власти такие средства управления и воздействия, которые не снились даже святой инквизиции. И чем более человек имеет доступа к информационной технике, тем больше о нем сведений может собрать группа слежки. Диктаторская политика ограничения здесь более не эффективна.

Становится понятным, что в буржуазно-демократической системе силовые линии власти не концентрируются в едином суверене, но, децентрализуясь, пронизывают все общество, являя собой образчик подлинно тоталитарного контроля, не контроля извне, но контроля изнутри.

Постоянное физическое присутствие полицейского более не требуется, полицейские функции становятся невидимыми и вездесущими. Жандарм теперь присутствует везде, и поэтому нет нужды писать донос на соседей. Само «свободное» буржуазное общество раздавит неприятного ему субъекта, вытолкнет его из себя и уничтожит, даже если никто не будет ставить галочку под расстрельным списком.

* * *
Ну уж нет, - могут возразить нам, - расстрелы здесь как раз места не имеют. Буржуазная демократия имеет неоспоримое превосходство над военно-фашистской диктатурой, потому что последняя практикует систематическое убийство – сжигает, вешает и травит невинных людей, причем делает это в масштабах целых географических регионов. Парламентский капитализм, при всех своих огромных недостатках, ограничивается избиениями групп пикетчиков да разгоном манифестантов с применением водометных установок. Диктаторскому же устройству жизненно необходимо устраивать народу периодическое кровопускание, иначе диктатура теряет свою политическую значимость. В то время как мирный капитал занимается пропагандистскими шоу-программами. Не сравнивайте Освенцим и концерт группы «Руки Вверх!»

Эти типичная логика постсоветского обывателя, зомбированного дутым карьеризмом и «перспективами» самому стать капиталистом-эксплуататором: ведь нас же не убивают! За нами «черный воронок» по ночам не приезжает! Мы живем нормально! Стабильно! И т. п.

На такого рода аргументы следует возражать, что нет существенной между репрессией в диктаторском режиме и человекоубийством во время тривиального, «свободного» капитализма, прелести коего мы можем наблюдать последние два десятка лет.

Для человека нет разницы, приедут ли за ним на «черном воронке» и расстреляют в застенке, или его раздавит своим мерседесом пьяный чиновник и он скончается в больнице с переломанными костями и порванными внутренностями.

Для человека нет разницы, сгноят ли его в трудовой колонии где-нибудь в Сибири, или он в страшных муках умрет от лучевой болезни – последствия захоронения ядерных отходов.

Возможно, человеку было лучше, если бы его казнили в газовой камере, а не ампутировали всю нижнюю часть тела, вышвыривая в жестокое отчужденное общество, как это произошло с Андреем Сычевым.

Для человека нет разницы, умрет ли он от ножа в подъезде или от пули в тюремных казематах; вскроет ли он себе вены от безвыходности и отчаяния или будет публично повешен за неосторожное слово; будет ли он растерзан в каком-нибудь «министерстве любви», или его выпотрошат и продадут на органы в хирургическом пункте районной поликлиники.

Здесь опять-таки можно провести грань между военно-фашистской диктатурой и буржуазной демократией: последняя предоставляет своим клиентам богатый ассортимент смертей, в то время как диктат обычно уничтожает людей более или менее однообразно. В этом действительно заключается подлинная свобода буржуазно-демократической системы; свобода, которую психоаналитик Жак Лакан совершенно справедливо назвал «свободой сдохнуть».

Парламентский «свободный» капитализм косит людей не в меньших, если только не в больших, масштабах, чем откровенная диктатура. Кошмарные статистические коэффициенты, демонстрирующие динамику вымирания населения бывшего СССР уже давно догнали и перегнали показатели сталинского террора; жестокости и цинизму внешней политики Северо-Атлантического Альянса мог бы позавидовать сам Адольф Гитлер. Вот только в отличие от прямолинейного лобового фашизма, капитал питает явную склонность к «креативу»: смерть он облачает не в форму партийного карателя, а украшает воротничком продажного чиновника, укутывает в феерическое одеяние лидера секты, одевает в модный прикид нарко-дилера. Хотя для карателя место всегда найдется.

Резюмируя все вышесказанное, мы приходим к выводу, что наши титулованные масс-медийные медики лгут: подлинным приоритетом в мире глобальной конкуренции является отнюдь не качество жизни, но качество смерти. В отличие от относительно монотонных казней и пыток, применяемых классическими диктатурами, капитал-демократия производит самые разнообразные формы умерщвления – от эпидемий до напалмовых зачисток, поставляя их на мировой рынок вместе с DVD-дисками и куклами Барби.

* * *
Неправ был Михаил Бакунин, когда говорил, что диктатура – это явный враг, а буржуазная демократия враг скрытый, а скрытый враг опасней и т. п. Буржуазная демократия – такой же явный, заклятый враг, как и тоталитарная диктатура, ибо в сущности своей это один и тот же аппарат убийства, отличающийся лишь по форме проявления.

Хотя, разумеется, некая иллюзионистская особенность у буржуазной демократии есть: эта система не только производит раба-смертника, но производит такого раба, который оправдывает и приукрашает свое рабство.

Вопрос «А что предпочтительнее – имеющая свои недостатки демократия или военная диктатура?» является логически некорректным, и вводит нас в заблуждение уже по самой форме своего вопрошания, ибо это вопрос об одном и том же. С равным успехом можно было бы спросить: «а крокодилы по небу летают розовые или лиловые?» Если мы доверимся субъекту, который задает вопрос, и начнем отвечать на него, то впадем в ахинею.

На вопрос, что лучше - собственническая демократия или диктатура, следует отвечать: «свободный коммунизм». Отвечая так, мы не погрешим против формальной (и, тем паче, против диалектической) логики, наоборот, против нее грешит тот, кто задает абсурдный вопрос.

Существует старинная французская легенда, о том, как одного преступника, ведомого на казнь, спросили, что он предпочитает – смерть через повешение или смерть через отсечение головы? Ни мало не раздумывая, приговоренный ответил: «Я предпочитаю вишневый компот». 

http://pfreedom.org/readarticle.php?article_id=75