Замечательная книга! Советую скачать это можно здесь http://bookz.ru/abc/t-7.html
Кому-то она покажется слишком откровенной, заранее предупреждаю.

Глава III
ВЕРХОВНАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА

Я очень поздно стал мужчиной.
Другие становятся в 15-16 лет, некоторые и еще раньше, а я даже в армию ушел девственником.
Представляете, какая это была пытка — два года солдатской казармы, где с утра до ночи и особенно с ночи до утра только и разговоров о женщинах — а о чем еще разговаривают в солдатских казармах!
Каждый выкладывает сумасшедшие истории, как за ночь по пьянке трахнул четверых, а пятую утром — на опохмелку, и очередь рассказчиков идет по кругу, и вот уже скоро твой черед, и ты лежишь, не зная как бы отвертеться от рассказа, потому что рассказать нечего и даже врать не из чего. Но вал рассказов о "жареном" все ближе и, наконец, Алеха Куцепа с нижней койки бьет меня ногой под матрас:
— Эй, Андрей, давай, расскажи, твоя очередь!
Сто сорок солдатских глоток хохочут, а я молчу, прикидываясь спящим и мычу что-то как бы во сне.
— Эй, Андрей! — тычет он снова ногой под мой соломенный матрас, и даже сквозь солому его пятка чувствительно достает мое ребро, но я все равно молчу и слышу, как кто-то говорит презрительно:
— Да брось ты его, он еще бабы не нюхал, целка! Давай, кто следующий?
Волна разговоров уходит дальше, я лежу под солдатским суконным одеялом, скрючившись от стыда, жадно прислушиваюсь к очередному трепу о том, что "ну тут я ей ка-а-ак засадил!", или "мы ее вчетвером без передышки харили — ну падла — хоть бы что!", или "нет, сначала я ее в рот отворил, а Серега — сзади, а потом мы махнулись, она Серегу сосет, а я через жопу драю", — я лежу под своим солдатским одеялом, умостив голову в лунке соломенной подушки, дразнящая похабель секса, истомленной солдатской спермы, напряженного жеребиного желания женской плоти гуляет по ночной казарме, и на сто сорока двухэтажных койках нет, я думаю, ни одного не вздыбленного члена, хоть и морят нас врачи бромом, т.е. каждое утро подсыпают на кухне в котел с овсяной кашей раствор брома, чтобы успокоить горячие солдатские сны, — так вот, я лежу под своим суконным одеялом и, конечно, мечтаю о том, как, выйдя из армии, трахну полмира. Нет, не полмира, а хотя бы одну — вот, например, такую, как вчера в кино показывали, — актрису Элину Быстрицкую.
Боже, что я выделывал с этой Быстрицкой в своей солдатской постели! Как я драил, харил, шворил ее, звезду советского экрана, — да я ли один! Знала бы она, знали бы эти звезды советского и зарубежного киноэкрана, что ежедневно и круглосуточно, когда они спят со своими мужьями и любовниками, ужинают или обедают в ресторанах, загорают на пляже, снимаются в кино или даже когда они кормят грудью своего ребенка — их беспрестанно имеют сотни тысяч военнослужащих нашей доблестной Советской Армии! Одиннадцатичасовой временной пояс пересекает страну, наша доблестная армия расположена на огромной территории от Камчатки до Берлина, и во всех армейских частях два раза в неделю крутят фильмы — в основном советские, а если западные, то очень старые, а после просмотра кино армия укладывается спать, и на соломенных солдатских матрасах от Камчатки до Праги, от Диксона до Тегерана начинается горячая ночь с очередной, только что увиденной актрисой.
Многомиллионная армия двадцатилетних парней дрочит и онанирует, терзая в своих снах Терехову и Софи Лорен, Теличкину и Марлен Дитрих, Неелову и Николь Курсель. И когда их уже трахнула Камчатка, и побудка сорвала солдат с липких от бесполезно пролитой спермы простынь, в это время там, на Западе, под Брестом и Прагой, сотни тысяч других двадцатилетних танкистов и артиллеристов уже ложатся на койки, чтобы трахать в своих тревожных снах все ту же Терехову и Софи Лорен, все ту же Быстрицкую или актрису времен — Греты Гарбо, которой уже давно и в живых-то нет...
Можете представить, что делалось с моим Младшим Братом, когда я, наконец, демобилизовался из армии, с каким жадным нетерпением я ехал домой, чтобы быстрей трахнуть хоть какую-нибудь бабу!
В поезде первой же ночью я атаковал какую-то совершенно незнакомую 35-летнюю тетку. Не помню подробностей, а только помню пропахший потом ста пассажиров полумрак общего вагона и себя, на узкой верхней полке обнимающего какое-то завернутое в простыни, в комбинацию и рейтузы женское мясо.
Удивительно, что когда я среди ночи спустился с третьей полки на вторую, где спала эта тетка, когда я прижался к ее горячей спине — она не шевельнулась. И пока я тискал ее грудь, и вжимал своего темпераментного Младшего Брата в ее бязевую комбинацию и трикотажные рейтузы, и терся об нее всем телом, она молчала, притворяясь спящей. Потом я, наконец, нашарил рукой резинку ее трусов и начал стаскивать их, но тут она стала сопротивляться. Молча, без единого слова длилась эта напряженная борьба.
Рядом, на соседней полке, храпел какой-то старик, внизу и сбоку на других полках спали какие-то тетки, мужики и дети, а мы на узенькой вагонной полке вели глухую, ожесточенную рукопашную борьбу за каждый сантиметр ее никак не слезающих с бедер трусов.
Боже мой, сколько раз потом, в нормальной взрослой жизни, я перетрахал баб в поездах дальнего и ближнего следования! Без борьбы, в отдельном мягком купе "СВ", с хорошим коньяком или вином в перерывах и полной самоотдачей в процессе!...
Но почему-то первый "дорожный роман", первая встреча с женским телом пришлась в моей юности на вот эту узкую полку общего вагона!
Да, я победил в этой борьбе — я стащил с нее рейтузы и трусы. И навалился на нее, и мой пылкий Младший Брат уже нырнул куда-то в свободное пространство меж ее полных ляжек, но... в эту минуту и кончил...
Вы и не ждали ничего другого, понятно. Но она ждала! Помню, с каким презрением оттолкнула она меня от себя и как постыдно, чуть не плача, я убрался с ее полки на свою — самую верхнюю, третью, солдатскую полку...
На следующее утро она сошла где-то под Харьковом, ушла из вагона, даже не взглянув на меня, и растворилась в необъятных просторах России — первая женщина, на которую я пролил свою сперму!
Теперь я опущу еще несколько таких же юношески неуклюжих и беспомощных моих попыток проникнуть в женское тело — честно говоря, я и сам уже почти не помню ни тех лиц, ни тел, разве только худосочное, хилое тельце какой-то ростовской полу-проститутки, которая привела меня из скверика, где мы с ней целовались, к себе в комнату в общей квартире, и в этой комнате площадью примерно в четыре квадратных метра стояла одна узкая кровать, какой-то убогий комод и столик и — все.
Нет, не все, еще на кровати спал трехлетний ребенок. И вот здесь, на полу, на каких-то наспех набросанных тряпках, при погашенном свете, при чужих инвалидах-соседях, которые, конечно же, не спали за стеной в смежной комнате этой коммунальной квартиры, — вот здесь свершилось то, о чем я мечтал, наверно, с шестого или седьмого класса, что снилось почти еженощно на соломенных солдатских матрасах, — я трахнул бабу, я стал мужчиной.
Господи, до чего убого, бездарно, невкусно и бесцветно это было!...
Повторяю, не помню подробностей, да их, наверно, и не было — интересных подробностей, просто мы легли на пол, она раздвинула ноги и я уткнул своего Младшего Брата в ее хлюпающую расщелину в поисках тех сокровенных радостей, о которых столько говорили ребята в армии и столько написано в разных книгах.
Конечно, через минуту я кончил, затем с юношеской запальчивостью повторил свой заход, но костлявое тельце моей партнерши не давало никаких наслаждений.
И помню, как я возвращался от нее ночью по безлюдным ростовским улицам, отплевываясь, разочарованный в устройстве мирозданья.
"Если вот это и все, — думал я, поглядывая на черное южное звездное небо, — если ради вот такой хлюпающей дырки пишутся стихи и сражаются на дуэлях, если Петрарка и Берне, Пушкин и Гете сочиняли свои вирши во имя этой влажно-клейкой, пахнущей несвежей масляной краской щели меж двух раздвинутых ног — нет, Боже, это не для меня!"
Я не могу сказать, что свет померк для меня в ту ночь, но просто рухнула еще одна сказка, которыми взрослые пичкают нас с детства насчет Деда Мороза и других волшебств. Вся эта "небесная радость", "несказанное блаженство" и "высшее наслаждение" оказались просто никчемным погружением в какую-то хлябь, не вызывающую никаких эмоций, кроме брезгливости и отвращения.
Теперь, отсюда, с высоты своего возраста и опыта, я с улыбкой смотрю на себя тогдашнего — прыщавого двадцатилетнего юнца, который брел по ночным ростовским улицам, разочарованный устройством мира.
Нет, мир устроен блистательно, молодой человек, и если бы сейчас к тебе, сорокалетнему, привели эту же ростовскую фабричную девку, не имеющую понятия о сексе, а только и умеющую что раздвинуть ноги — о, ты бы теперь дал ей пару уроков, и мир засиял бы снова уже и для нее тоже.

Ведь хуже твоей юношеской разочарованности ее взрослая будничная уверенность в том, что секс — это просто раздвинуть ноги и ждать...
Большая половина женского населения страны ничего другого и не знает — горькая, бесцветная, тупая жизнь скотного двора.
Сколько раз потом, лет, эдак, через пять-восемь, ты будешь вытаскивать женщин из этой плоской и серой скотской жизни и возвращать их в мир цвета, объема, радости и наслаждений — за одну ночь, за две, ну а в трудных, почти клинических случаях — за месяц. Нет ни одной женщины, которую нельзя обучить наслаждаться сексом — не просто довольствоваться приятностью совокупления, нет, именно наслаждаться сексом, терзать, грызть это наслаждение крепкими молодыми зубами, грызть вдвоем, как терзают, балуясь, тряпку два разыгравшихся щенка.
Но все это — в будущем, все эти наслаждения, половые схватки, постельные баталии и услады — после, через несколько лет, и не просто так, не случайно — а благодаря той единственной учительнице, которая в течение нескольких недель превратила неумелого, бездарного прыщавого и разочарованного в мироздании юнца в подлинного (я смею верить) мужчину.
Итак — учительница!
Моя дорогая, моя сексапильная наставница, которой я обязан всем, что я умел и умею.
"Всему лучшему в себе я обязан книгам", — сказал наш великий пролетарский писатель Максим Горький.
Ну, что ж, я могу повторить вслед за ним — всему лучшему, что я умею делать с бабой, я обязан Ире, Ирочке Полесниковой, корректору нашей городской газеты "Южная правда".
Ей было 25, мне — 20. Она была корректор, а я — курьер на полставки, т.е. на 3 дня в неделю. У нее была дочка четырех лет и мама, которая работала в той же редакции заведующей канцелярией. И втроем они жили в крохотной однокомнатной квартире. При этом мама работала в редакции днем, а Ира — с полудня до вечера, поскольку корректорская работа — вечерняя. Таким образом, для секса у нас было только утреннее время — после того, как Ирка отводила дочку в детский сад.
Я помню, как каждое утро я вскакивал пораньше, боясь проспать "на работу", наспех проглатывал чай с бутербродом — и — убегал.
Мама не понимала, почему нужно так лихорадочно убегать на работу, а папа говорил: "Что? Они уже без тебя не могут выпускать свою газету?"
Я бурчал что-то в ответ и выскакивал на улицу.
Сначала трамваем, а потом пешком я мчался в пригородный район, к Иркиному дому. Весь город съезжался на работу к центру, я же летел на свою "работу" навстречу этому трудовому потоку, и главной опасностью на моем пути было — встретить Ирину маму, не столкнуться с ней нос к носу на трамвайной остановке или тогда, когда она будет выходить из дому со своей внучкой.
Как заведующая канцелярией, она позволяла себе опаздывать на работу минут на пятнадцать-двадцать, и вот эти пятнадцать минут были самыми томительными и опасными в моей юности.
В восемь тридцать я уже кружил по кварталу, где жила Ирка, издали высматривая, не идет ли Марья Игнатьевна, курил одну сигарету за другой и еле сдерживал себя от соблазна позвонить Ирке по телефону, Ирка строго запретила звонить, чтобы не нарвался на маму, которая всегда берет трубку первой, и разрешала мне появляться только после того, как она откроет занавески на окне.
И вот, совсем по Стендалю, как молодой идальго под окном возлюбленной, с Младшим Братом, разрывающим от нетерпения пуговицы на ширинке, я прятался в соседних подъездах, высматривая оттуда окно на втором этаже напротив.
Через два дома от Ирки жила заведующая партийным отделом нашей газеты Зоя Васильевна Рубцова, сквалыжная баба, которая вообще ходила на работу когда хотела, и эта дополнительная опасность встретить ее еще больше осложняло мое положение...
Но вот — наконец!! — Марья Игнатьевна выходит с внучкой из подъезда и на своих толстых пожилых ногах, увитых синими венами, медленно — чудовищно медленно!!! — идет вверх по улице.
Я с нетерпением поглядываю на окно — ну, в чем дело? Почему не раздвигается занавески?! Я смотрю на часы и считаю — ну хорошо, она, Ирка, пошла в туалет, душ принять перед моим приходом или просто пописать, но сколько же можно писать?! Черт побери, уже четыре минуты прошло, уже Марья Игнатьевна свернула за угол и — путь открыт, но почему закрыты эти проклятые сиреневые занавески? Может, она уснула? Наконец, я не выдерживаю и бегу к телефону-автомату. Черт бы побрал эти вечно поломанные телефоны-автоматы!
— Ну, в чем дело? — говорю я, наконец, в трубку.
И слышу в ответ низкий Иркин голос:
— Людмила Кирилловна, здрасте. Мама уже вышла, она минут через тридцать будет в редакции, одну минуту подождите у телефона...
Я жду. От ее грудного голоса мой Младший Брат вздымается с новой, решительной мощью, и я с трудом уминаю его куда-нибудь вбок от ширинки, чтобы не прорвался он сквозь трусы и брюки. А она вдруг шепчет в трубку:
— Подожди, соседка пришла за солью...
И — гудки отбоя.
Господи! Сколько еще можно ждать?
Время — мое время утекает сквозь жаркий асфальт, уже девять пятнадцать, а я еще не у нее, елки-палки!
Ага! Наконец-то раздвинулись эти скучные занавески!
Как регбист с мячом бросается в счастливо открывшуюся щель в обороне противника, так я со своим отяжелевшим напряженным Младшим Братом стремглав лечу к ее подъезду. Два лестничных марша я просто не замечаю, дверь на втором этаже уже приотворена, чтобы мне не стучать и чтобы соседи не слышали стука, и вот — на ходу срывая с себя штаны и трусы и разбрасывая по комнате туфли — я ныряю в ее теплую постель. А она уже идет — ее длинное, бархатно-налитое тело со змеиной талией, упругой задницей и медовой грудью.
— Тише, — говорит она, смеясь. — Подожди, успокойся.
Куда там! У нас с Иркой никогда не было лирических вступлений, ухаживаний, влюбленности и прочей муры. Мы были любовниками чистой воды — из двери прямо в постель и — к делу!
Мне было 20 лет, и как вы понимаете, моему истомленному ожиданием Младшему Брату нужно было немедленно, сейчас же утонуть в чем-то остужающем!
И я рвусь оседлать свою любовницу, но Ирка не разрешает.
— Нет, не так, ну подожди, успокойся, лежи на спине, тихо, не двигайся! Не шевелись даже...
И она укладывала меня плашмя на постели, и я лежал в ней, как на хирургическом столе, а Ирка приступала к сексу, как виртуоз-пианист подступает утром к своему любимому роялю. Еще чуть припухшими со сна губами она тихо, почти неслышно касается моих плеч, ключиц, пробегает губами по груди и соскам, ласкает живот и, когда мне кажется, что я сейчас лопну, что мой Младший Брат выскочит из кожи, что он вырос как столб и пробил потолок, — в эту, уже нестерпимую секунду Ирка вдруг брала его головку в рот. Боже, какое это было облегченье!
— Не двигайся! Не шевелись!!
Конечно, я пытался поддать снизу задницей, чтобы Братишка продвинулся глубже, но не тут-то было, Ирка знала свое дело.
Это была только прелюдия, а точнее — проба инструмента.
И, убедившись, что инструмент настроен, что каждая струна моего тела натянута как надо, и я уже весь целиком — один, торчащий к небу пенис, Ирка усаживается на меня верхом и медленно, поразительно медленно, так, что у меня сердце зажимает от возбуждения, насаживает себя на мой пенис. Сначала — прикоснется и отпрянет, прикоснется и — отпрянет, и так — каждый раз буквально на микрон глубже, еще на микрон глубже, еще, вот уже на четверть головки, на четверть с микроном, на четверть с двумя микронами...
О, это томительное, изнуряющее, дразнящее блаженство предвкушения!...
Я не имел права пошевелиться. Стоило мне дернуться, вздыбиться, поддать снизу, чтобы войти в нее поглубже, как она карала это:
— Нет, подожди! Все сначала! Расслабься, ты не должен тратить силы.
Да, она все делала сама. Но как! Она насаживала себя на моего Младшего Брата до конца, до упора, и дальше такими же медленными, но уже боковыми плавными движениями, как в индийском танце, она словно выдаивала меня вверх или точнее — словно губкой вытачивала меня, потом поворачивалась боком, и одна ее ягодица периодически касалась моего живота, а другая — ног, но только на мгновенье, а потом ее задница взлетала вверх, выше головки моего воспаленного Брата и опять — медленно, истомляюще медленно наплывала на него короткими микронами погружения, эдакими крохотными ступеньками.
Да, у нее были сильные ноги, только на сильных ногах можно делать такие приседания.
Я лежал под ней, вытянувшись струной.
Голое загорелое женское тело, тонкое в талии, сильное в бедрах, с закинутой назад головой, с черными волосами, отпавшими на спину, с упругой грудью и торчащими от возбуждения сосками, со смеющимся ртом и озорно блестящими глазами — это первое в моей жизни женское тело, Божье творенье, венец совершенства, по-индийски раскачивалось над моим Младшим Братом, завораживая его и меня.
Где-то через улицу местные чеченцы заводили свою музыку, знойную зурну пустыни, и этот восточный мотив, который в других условиях я ненавижу, тут только помогал нам — я чувствовал, что весь мир — пустыня, что в эти минуты в мире — пустыня все, кроме этой постели, и нет для меня мира, кроме этого теплого Иркиного тела.
Мне было двадцать лет, и это была моя первая Женщина, и эта Женщина знала свое дело, знала, зачем Бог дал ей каждую часть, каждый миллиметр ее инструмента.
Нет, я уже не проклинал мирозданье, как вы понимаете. Наоборот — я пожирал его прелесть как дикарь...
— Ирка, я не могу больше, сейчас кончу!
— Ну подожди, подожди, не двигайся, сделаем паузу.
Она застывала на мне, давая улечься волне напирающей во мне спермы, а потом осторожно, медленно опять погружала меня в свое тело.
То был первый акт, который длился около получаса, а если точнее — то был пролог многократного утреннего спектакля, и в этом спектакле я был только исполнителем, а режиссером, дирижером, автором и примой была Ирка Полесникова, мой Верховный Учитель секса.
Потом мы завтракали в постели. Она не позволяла мне вставать, она так берегла мои пылкие мальчишеские силы, что даже сама после акта обтирала мой член влажным полотенцем и подавала мне завтрак в постель — легкий завтрак: орехи, сметану, зелень.
Она хлопотала вокруг моего царственного ложа практически голая — в расстегнутом и по моде тех лет коротком халатике, который ничего не прикрывал, и к концу завтрака мой Младший Брат проявлял новые признаки жизни.
Но Ирка не спешила.
Она отбрасывала одеяло, усаживалась у моих ног на кровати и любовалась, как пробуждается мой Младший Брат. Под ее взглядом он просто вскакивал, как солдат на побудке, наливался молодой упругой силой и подрагивал от нетерпения, а она, смеясь, целовала его пушок, щекотала и подлизывала языком, и только когда он уже как бы деревенел от налившейся крови, мы приступали к очередному акту.
Лежа и стоя. Верхом, по-собачьи, и боком, как бы верхом на верблюде. Крестом, на боку, снова на спине, а точнее — по бокам и ягодицы распахнуты так, что она вся открывается сиренево-розовой штольней. Сидя — мои ноги сброшены с кровати, и она сидит на моих чреслах, наплывая на меня и откатываясь, а потом, обняв ее задницу, я поднимаюсь на ноги и стою, а она елозит по мне, обхватив мою талию ногами, и откидывается, откидывается телом назад, почти падая на спину...
Да, всему лучшему, что я знаю о сексе, я обязан Ирке.
Истомленные сексом, похудевшие, наверно, килограмма на два за утро, мы в полдень ехали на работу в редакцию. Мир возвращался в свое будничное русло, снова звенели трамваи, ругались пассажиры в троллейбусе, шумели очереди у продовольственных магазинов, а мы с Иркой, сидя в глубине троллейбуса, еще ласкали друг друга взглядами, касанием рук, бедер...
И, помню, однажды, после семи или восьми утренних актов, когда уже даже Ирка не могла поднять моего Брата ни губами, ни грудью, и мы помчались на работу, опаздывая, наверно, на час или больше, в троллейбусе он вдруг встал. Я взял ее руку, молча приложил к своим брюкам в паху, она взглянула мне в глаза, и мы — не говоря друг другу ни слова — на ближайшей же остановке выскочили из троллейбуса и помчались обратно, в ее постель.
Да, мы пользовались любой возможностью трахнуть друг друга. Не только по утрам. Вечерами Ирка выискивала подруг, которых можно было услать куда-нибудь хоть на час-полтора из их квартир, и мы в чужих постелях снова набрасывались друг на друга с утренней силой.
Рабочий день в редакции превращался в ожидание вечера и поиски вечернего приюта, ночь — в ожидание следующего утра. Проклятый жилищный кризис, начавшийся в СССР еще до моего рождения и не прекратившийся по ею пору! Из-за него мы каждый вечер искали хоть какую-нибудь временную, на час, на два, конуру для своих утех, и объездили весь город и все его пригороды — чьи-то студенческие общежития, чьи-то квартиры, комнаты...
Как я справлялся с работой — не помню, но прекрасно помню, как однажды, когда мы, как я считал, испробовали и проиграли все известные мне приемы и положения и лежали отдыхая, и мой ненасытный Младший Брат опять проснулся, подался вверх и набух до синевы, Ирка вдруг принесла бутылку с подсолнечным маслом, смазала им головку моего члена и на мой удивленный взгляд сказала:
— Мне будет очень больно, но ты это заслужил.
Я понял, о чем идет речь, я ведь еще в солдатской казарме слышал об этом. Ничего кроме брезгливости я не испытал в тот момент, когда мысленно представил, что мой замечательный, мой единственный, мой замечательный, мой единственный, мой холеный и зацелованный ею Младший Брат должен войти в задний проход, исток кала. Но Ирка уже легла навзничь, подобрала под себя коленки, и ее зад, ее загорелые сливоподобные ягодицы замерли в ожидании...
Я, что бы не ошибиться, пальцем нащупал между ними крохотное, меньше пупа, сжатое какими-то мускулами и мускулками отверстие и удивился — как мой, даже смазанный маслом Брат может войти сюда? Но я попробовал.
Я лег на Иркину спину, обнял ее из-под низу за плечи и стал проталкивать Братца в эту крохотную, меньше пуговицы, дырочку. Казалось, ничего не выйдет — мой Братец гнулся, он не мог преодолеть эти сжатые мускулы. Но потом злость, молодая телячья злость и самолюбие напрягли его новой, звериной силой, он просто боднул ее со всей силой и — вдруг головка члена прорвалась в пучину высшего наслаждения...
Ирка вскрикнула от боли, но меня уже ничто не могло остановить. Такого кайфа, такой истомы, такого наслаждения не может дать никто, кроме девственницы.
Но когда Вы ломаете "целку" вы имеете дело с целым набором побочных, отвлекающих комплексов, и очень часто это только работа, сексо-хирургическая операция, которая даст наслаждение — лишь назавтра, а точнее, даже на послезавтра, потому что на следующий день у девочек там с непривычки так болит, что трахать их назавтра невозможно, так вот, когда вы ломаете "целку" — это все-таки не то. И потом — это проходит, через неделю "целка" превращается в нормальную женскую щель, и вся новизна, вся прелесть вхождения в плотно сжатую, обнимающую вас каждым мускулом плоть — это проходит, а вот задний проход — это да, дорогие товарищи!
Мускулы заднего прохода не ослабевают, даже пятидесятилетнюю бабу можно трахнуть в задний проход, испытав при этом почти совершенное наслаждение.
Да, лучше бы Ирка не показывала мне тогда этот метод. Потому что всех своих последующих баб рано или поздно, с помощью уговоров, угроз и даже насилия я разворачивал задницей к небу и, смазав Братца подсолнечным или сливочным маслом или просто своей собственной слюной, — врывался им в задний проход уже без всякой, как вы понимаете, брезгливости, не обращая внимания на их крики, слезы, стенания и просьбы не делать этого...
Наш с Иркой роман закончился месяца через три, в начале зимы, когда она, не сказав мне ни слова, сделала аборт. Позже мой несдержанный спермообильный Младший Брат был причиной не одного аборта, и я уже понял, что это приходит постоянно — какое-то естественное, но, конечно, несправедливое, жестокое, неблагодарное внутреннее отвращение к женщине, которая сделала от тебя аборт; что тут поделать — может, так распорядился Создатель, чтобы после родов (естественных или насильственных) мужчина не прикасался какое-то время к женщине?...
Похоже, Ирка знала это и отнеслась к нашему разрыву спокойно.
Но где бы я ни был позже, с кем бы ни спал, кого бы ни обучал искусству секса, растлевая пятнадцатилетних девочек или сорокалетних и невежественных в сексе дам, я почти всегда говорил им, что всему хорошему, что я знаю о сексе, я обязан моей первой Верховной Учительнице Ирочке Полесниковой — да будет она счастлива с тем, с кем она спит сегодня.