"Вдохновение есть голос класса, звучащий через всю сферу подсознания. Голос класса, звучащий в индивидууме".

В.Ф. Переверзев

Валериан Фёдорович Переверзев писал свою первую большую работу «Творчество Достоевского» в ссылке, что было естественно и нормально для русского революционера. Из неволи очень многое видится чётче и резче – материалистичнее. И вот, впервые в истории русской литературы был проведён анализ культового (по тогдашним, да и по нынешним меркам) писателя с последовательным применением историко-материалистических методов.

При этом исследователю удалось сохранить в научном, в общем-то, тексте живость речи и увлекательность изложения. Через 27 лет после этой знаменитой публикации Переверзев стал узником теперь уже лагерей нового эксплуататорского государства.

Сталинские подлизы победно улюлюкали, предвкушая расправу: «Разгром переверзевщины явился выражением общего победоносного хода строительства социализма, в процессе к-рого пролетариат под руководством ленинской партии разоблачает и разбивает последние крепости сопротивляющегося классового врага и его меньшевистской агентуры. («Литературная энциклопедия», Т.8.) Последовательность в классовой позиции была оценена по достоинству – революционер оставался опасным.

Что нам сейчас Достоевский? Читан-перечитан. И пик его истерической популярности в 90-е годы миновал. Идеи Достоевского – ничтожнейшая часть его словесного творчества, хотя его персонажи и предстают частенько «людьми идей». Его «философия» для нас не имеет решительно никакого значения, и представляет разве что предмет исторического любопытства. В. Ф. Переверзев так и оценивает философско-политические потуги писателя: «выбросить, как хлам».

Что увидел (и сумел въяве показать) ценного в Достоевском В.Ф. Переверзев? Многостороннее изображение человека, занимающего в обществе «противоречивую классовую позицию» (Э. О. Райт) – характер «двойника». «Двойник» – то есть, двоящаяся личность – главный характерный материал, с которым работает Достоевский как художник. В излюбленном персонаже Достоевского постоянный разрыв между садизмом и мазохизмом, разумом и волей, самоуничижением и манией величия… Причём сами двойники же и лелеют свои надрывы как нечто сладостное, подлинно человеческое. Вот примерный эскиз к портрету этого – такого богатого внутренними надрывами и противоречиями – «бедного человека»:

«Подозрительный к себе самому и к людям, вечно занятый тем, чтоб поддержать в глазах окружающих свою честь и доброе имя, бедный человек становится чрезмерно самолюбивым. Он ужасно боится, что его бедность будет замечена, что это уронит его достоинство в глазах других. Он не только борется, не покладая рук, с нищетой, но и прилагает все силы, чтобы скрыть свою бедность, показать себя с возможно более выгодной стороны. <…> Он чувствует, что над его судьбой царит какая-то роковая власть, власть несправедливая.

Он работает, он пот проливает и бьется в нищете, с трудом оберегая свою личность от унижения, а рядом столько баловней судьбы, счастливцев ума недальнего, ленивцев. Что же это значит? <…> Ответить на этот вопрос он не в силах, но в этих словах слышатся глухая обида, скрытое раздражение и недовольство. И эта обида чувствуется тем сильнее, чем сильнее он чувствует свое бессилие перед непонятной и несправедливой властью судьбы. Рядом с гордостью в глубине его души еще смутно волнуется сознание своего бессилия, своей ничтожности». «…Жажда силы при полном реальном бессилии, жажда власти при действительной безответности — вот существенные черты в характере двойников Достоевского». (Творчество Достоевского, с. 82, с. 89).

«Роковая власть, власть несправедливая» – не в этом ли ощущении принципиального, неразрешимого трагизма всего бытия от его корней до вершин источник непримиримости «двойника» к идее любого гармонического устроения человеческого общества. «Подпольный человек» грозится разрушить хрустальный дворец счастливого земного счастья, но и Иван Карамазов «мира не принимает», и не какого-нибудь самодельного человеческого, а «божьего» мира. Психоаналитики диагностировали бы в этих персонажах мотивы острой деструктивности, а то и «авторитарную личность». Переверзев же делал вывод, что такое состояние человеческой души вполне естественно для мещанина, то есть для экономической группы, которую исследователь определил так:

«Под мещанством я разумею общественную группу, входящую в состав так называемого среднего или третьего сословия, специфически характеризующуюся тем, что она живет личным трудом, совмещая в себе хозяина и работника, Это городская группа трудящихся в одиночку от ремесленника до людей интеллигентных профессий включительно. Группа весьма неустойчивая, то разживающаяся и торжествующая, то бедствующая и падающая на дно» (там же, с. 63)

В современной социологии двоящегося мещанина заметили не очень давно и двусмысленно поименовали его «средним классом». «Средний класс» – фантомный наследник мелкой буржуазии. Он лишён значительной собственности и реальной власти, но переполнен метафизического ужаса перед возможностью потерять то немногое, чем обладает.

«Средний класс оказывается в “противоречивой” ситуации “двойного барьера”. Он попадает под влияние сверху и испытывает давление снизу. Многие представители низшего среднего класса привержены тем же ценностям, что и люди из более состоятельных слоев, хотя живут на доходы, нередко меньшие, чем у высокооплачиваемых рабочих» (Э. Гидденс, «Социология»).

Представитель среднего класса – современный массовый читатель и по-читатель Достоевского. Ему близки все эти сладострастные самотерзания, «вечные вопросы» с запугиванием самих себя и слушателей. Ему неуютно и одиноко в огромном мире, ему уютно с Достоевским в лелеемом одиночестве. Как личность – это сугубо частичный человек. В связке с рабочим – он часть пролетарского класса. Как помощник буржуа – это его преданный наместник, «менеджер» и журналист, офицер тайной полиции и «офисный планктон». Самое рыхлое и атомизированное из социальных образований, средний класс даже «в-себе» не имеет узнаваемого облика, лица. Когда он пытается осознать себя как отдельное самодостаточное существо – он двоится, троится, множится, шизофренически рассыпается в бессильной попытке соединить несоединимое.

Антон Паннекук в статье «Новый средний класс», обоснованно повторяет известное положение о том, что вследствие своей деятельности по производству информации, представитель среднего класса склонен преувеличивать самостоятельную активность идей в обществе (в современных буржуазных идеологиях это проявилось в концепциях «постиндустриального общества»). Когда в обществе наблюдается господство бюрократ-буржуазии, как, например в «социалистических странах» XX в. и в СССР в частности, средний класс, задействованный в сфере промышленного и административного управления, склонен к мистификации классового сознания, обездвиживания его оговорками и недоговорками.

Для того чтобы объяснить право партии на руководство пролетариатом, нужна была очень сложная схоластика «взаимодействия базиса и надстройки». Как это – пролетариатом не контролируемая, не избираемая, непрозрачная для его проверки структура может вдруг точнейшим образом выражать и даже тонко предсказывать его не вполне даже осознаваемые интересы? Очень сложная должна быть «зависимость идеологических надстроек от экономического базиса», непознаваемо сложная. Конечно, Переверзев её «огрублял». От разоряющегося помещика он слышит узнаваемое резонёрство разоряющегося помещика, упадочный мещанин закатывает истерики упадочного мещанина. Возможна широта, всякий человек широк – сказал бы Достоевский; но каждый из нас привязан не слишком длинной цепью к шесту определённого экономического класса. Важно знать, что этот шест есть, знать – где он стоит. Применяя метод Переверзева к общественной системе СССР, можно было далеко зайти. Зайти, разумеется, не дали.

Первый, кто упрекал Переверзева в упрощении, был сам его издатель и автор предисловия к его книжке П. Сакулин: «Чтобы понять Достоевского в его наиболее сложных созданиях, уже недостаточно того социологического мерила, каким для г. Переверзева все время служит упадочное мещанство. Перед взором художника раскрылись сокровеннейшие глубины души человеческой вообще и далёкие идейные перспективы с такими грандиозными антитезами, как Европа и Россия, социализм и христианство, народ и интеллигенция, Содом и Мадонна, человек и Бог». Поистине потрясающая душу панорама «души человеческой вообще»! Для познания Содома и Мадонны не то что социологический, вообще непонятно какой метод может оказаться подходящ. А для познания сложных созданий в их социальной сложности (то же много раз подчёркиваемое «двойничество») метод Переверзева вполне удовлетворяет задачам исследования. Сложны все – сразу скажем. Бесконечно сложно содержание мифологического ума австралийского аборигена, создающего рассыпчатые цветистые мифологии единства рода и природы; бесконечно сложно и ложное сознание буржуа, плодящее идеологемы солидарности хозяина и подчинённого. Бесконечности тоже как-то оформлены, сравнимы, в чём-то поддаются объяснению – об этом учил математик Кантор. Все сложны, все – бесконечно! Но есть некоторое оси, скелеты, оплетаемые бесконечным разноцветием – и эти оси социологический метод перед нами обнажает. А его критики – пытаются целомудренно задрапировать.

Советские среднеклассовые вместители «души человеческой вообще» недалеко ушли от взглядов Сакулина, хотя слов наговорили порядками больше. Ради одного: скрыть от себя смысл собственного классового положения, скрыть от взоров властных цензоров жёсткую классовую ангажированность Достоевского и литературы как таковой, скрыть от трудящихся слоёв общества существование классовой, эксплуататорской структуры СССР. Переверзев показал, что гений Достоевского именно в выражении «души» самого неопределённого класса – «среднего класса». Класс этот нарождался – и в страданиях нарождался – в современной писателю царской России, он окреп и разросся в России СССР-ской.

«Когда слово «свобода» произносят помещик, мещанин, пролетарий, они поистине говорят не одно и то же, хотя и пользуются одним словом», – пишет В.Ф. Переверзев. В позднем СССР мещанин – мыслящий, интеллигентный мещанин, основной производитель и употребитель предметов «духовной культуры» – постепенно пришёл к чувствованию, что главная его нужда – это «свобода». Свободы ему не хватает. Свободы производить «духовное»: то и так, как ему видится правильным; свободы потреблять их по собственному изощрённому выбору. Ему нужна была свобода безвозбранно говорить (и читать) накопленные мудрые мысли и остроумные матерные слова; смотреть
(и снимать) смелые сложные кинодрамы и радостную освежающую порнографию. И нужны те, кто оплатит этот праздник.

Представитель среднего класса обладает определённой консультативной компетенцией в отношении вышестоящих – его выслушивают, часто с почтением к его компетенции, используют (или не используют, или используют превратно), выработанные им информационные комплексы. Сам производитель услуг не чувствует риска и прямой ответственности управления. Он и есть та самая межклассовая «масса», замеченная и внешне обрисованная Ортегой-и-Гассетом, но недопонятая им. Когда низшие классы чрезмерно упирают на ответственность своих консультантов за качество их продукции – возникает ощущение ущемления свободы. Когда высшие классы производят чрезмерно критический отбор предоставляемых услуг – ощущение несвободы становится нестерпимым.

Противоречивая классовая позиция в самом деле даёт некоторую парадоксальную свободу, граничащую с хаотическим произволом, непредсказуемостью. Человек среднего класса будто постоянно находится близ «точки бифуркации», чем немало гордится, но не дорожит. Эта мнимая свобода тесно связана с такой кардинальной чертой «мещанина» как социальная безответственность. «Мещанин», безусловно, очень ответственно относится к своей семье (зачастую это единственная религия, которую он искренне исповедует), прилежен к работе… но ощущая себя вместе с семьёй как некую подвешенную в вакууме одинокую молекулой, он полностью безответствен в отношении общества.

Так почему же средний класс именно «субъект контрреволюции», а не «стабильности» (роль, навязываемая ему неолиберальными идеологами – роль, с которой он не справляется)?

Дело в том, что, средний класс нуждается в воспроизводстве своей посреднической роли. «Опасные классы» должны снизу подавать признаки опасности, управленческие решения должны представляться чрезвычайно сложными, нужна лёгкая тень революции, чтобы сальная прослойка среднего класса поддерживалась в должной толщине и заботе.

Ведь не зря Достоевский выбран русским средним классом на роль «пророка» прежде всего как автор памфлета «Бесы», в котором он раздувал до космических масштабов проблему революционного заговорщичества, без которой ему не обосновать бы своих радикально-консервативных идей. Без Шигалёва не нужен был бы Шатов.

Собственно, реальная революция средний класс страшит. Желание его в том, чтобы и высшие классы не почивали на лаврах. Эта схема напоминает отношение офицеров к военной угрозе. «Военные редко приветствуют войну. Они всегда говорят, что угроза войны требует наращивания вооружений, но крайне редко утверждают, что рост вооружения делает войну возможной или желаемой. Они всегда приветствуют приготовления к войне, но никогда не скажут, что они к ней готовы», –        заметил С. Хантингтон (Huntington S. P. The soldier and the state: the theory and politics civil-military relations. Cambridge, 1981., цит. по Э. Гидденс, Социология). Средний класс питается неуверенностью высших классов и сам пропитан страхом. От страха он может проявлять истерическую агрессивность, которую склонен считать смелостью, он иногда позволяет себе даже «революционность» (как японский служащий – еженедельную расслабляющую пьянку). Он самая благодатная среда для развития фашизма как в XX, так и в XXI столетии. «Средний класс был в панике, он был преисполнен стремлением подчиниться обнадеживающей силе и в то же время встать над кем-то бессильным и бесправным. Эти чувства были использованы другим классом для установления режима, который должен был действовать в его собственных интересах <…> «Революция» Гитлера – как и «революция» Муссолини – происходила под защитой реально существовавшей власти, а их излюбленными противниками были те, кто не мог за себя постоять» (Э. Фромм. Психология нацизма. – Курсив наш).

Средствами как художественного, так и публицистического слова это неспокойное, провокаторское существо среднеклассового человека изъяснил всё тот же Достоевский. Сам он – отнюдь не парит над схваткой. Если бы все его творческие разыскания свелись к показу двоящихся умов и раздираемых противоречиями душ – не взяли бы его в апостолы «религиозного возрождения». Сколько угодно можно говорить о новаторстве в создании «полифонического романа» (М. Бахтин), о формальных, структурных находках писателя – любили его не за структуру. Неспециалист едва ли сможет оценить красоту устройства произведений Достоевского (как не-энтомолог едва ли найдёт что-нибудь восхитительное в строении кишечника скарабея). Художественная форма его текстов – взъерошенная, сюжет – лихорадочный и хаотичный. Красот природы не наблюдается, человеческие внешности едва очерчены и то одним коротким махом, все события врываются в читательское сознание с середины – без обстоятельной предыстории и отчётливо различимой причинности. Отчасти это объясняется тем, что автор этих текстов не помещик, для души занимающийся литературой, а городской профессионал-ремесленник, у которого нет времени на продумывание и обработку всех деталей. Он – интеллигент, отчасти уже подчиненный капитализмом, включённый в беготню товарного производства. Переверзев в свою очередь полагает, что специфика формы и сюжета прозы Достоевского вполне гармонирует с изображаемыми им типажами в их тусклой и угнетающей городской среде. Итак, не за «красивость» любили читатели эту неудобочитаемую прозу.

Любили: одни – за правду в изображении телесных и душевных страданий «забитых людей» (таковы «первооткрыватели» нового таланта – Белинский, Некрасов, Добролюбов; впоследствии – Луначарский, Переверзев); другие – за набор религиозно-националистических идеек с незамысловатой психологической приправой, сервированный в удобоваримой художественной форме. И хотя писателя не принято смешивать с его литературными героями, всё же его словесное, «логосное тело» нередко оказывается в ближайшем родстве с ними. Достоевский был приверженцем определённого мировоззрения, которое целиком или частями разделяли ряд персонажей его книг. Речи этих персонажей любили цитировать давнишние и недавние интеллектуалы как если бы Разумихин, князь Мышкин, Версилов да Зосима были первоклассными русскими философами. И ведь почти правда! Разумеется, они философы своего – среднего – класса.

Притом сам Достоевский – плоть от плоти среднего класса, пропитан его «воззрениями и настроениями» до корней бороды, и именно потому он оказался способен выразить их с гениальной силой. Достоевский – тот исключительно редкий случай, когда социальное положение писателя как писателя и его деятельность вступили в резонанс. Достоевский – самый мелкобуржуазный писатель России XIX века. Он – чисто городской писатель, у него нет крестьян и нет помещиков (в их «естественной», так сказать, среде, т.е. в их отношениях с крестьянами), нет настоящих капиталистов и нет отчётливых пролетариев. В.Ф. Переверзев неоднократно замечает, что когда в книгах Достоевского вдруг заводится какой-нибудь якобы прирождённый помещик, то он ведёт себя как переодетый в дворянский костюм мещанин – дёргается, мельтешит, закатывает чисто мещанские садо-мазохистские истерики. Капиталист и помещик, конечно, тоже могли по-человечески испытывать страдания, но такие – исключительно редко.

Нечувствительность к душе упадочного помещика соперничает в художественном мире Достоевского только с поразительной наивностью его представлений о нарастающем в России капитализме. Михайловский, не любивший творчество Достоевского, дал ему, тем не менее, полезный совет, которым писатель не сумел по настоящему воспользоваться: поизучать беса наживы и частного интереса, беса, царящего в современном мире. Старуха-процентщица – что она такое по сравнению с «господами ташкентцами» и правительственными казнокрадами? Старушка – пережиток средневековья и производный феномен (хотя и крайне мучительный) русского зависимого капитализма, который определяет не она, а «господа ташкентцы». Реальных механизмов обогащения при русском капитализме Достоевский то ли не знал, то ли боялся затрагивать: вспомним крайнюю наивность представлений Подростка (и самого Достоевского) о том, как стать миллионером. Для понимания русского капитализма больше всего дает такой великий писатель, как Салтыков-Щедрин, и именно поэтому он (в отличие от Достоевского) пребывает в полузабвении. Капитализм же при беглом взгляде на него Достоевского – диковина, иноземное поветрие. Сатирически он представлен в небольшом неоконченном рассказе в облике Крокодила, которого завёз в Петербург сребролюбивый немец. Этот «туземец Европы» – мерзкое, то ли живое, то ли мёртвое чудовище, которое заглатывает «прогрессивного» либерального простака, даже из утробы животного намеревающегося излагать публике новейшие идеи об устройстве этого самого крокодила и мира вообще – с намерением прославиться.

О реальных классовых процессах не любит говорить мелкий буржуа: и в книгах Достоевского, и в нынешней каждодневной жизни он готов разглагольствовать о моральном разложении, о борьбе русского и западного начал, «о Содоме и Мадонне» – из всего этого интересного многоцветного материала он наловчился извлекать универсальные «законы» и ими «объяснять» свои беды, на них строить свои упования. Эти люди большие моралисты и страстные защитники «свободы воли», ведь без свободы воли нет заслуг, благодаря которым они пользуются жизненными благами. Они большие затейники в мучительстве ближних, самомучительстве и производстве безмерного количества слов по обоим поводам.

Огромный слой городской мелкой буржуазии, от той ее части, которая приближается к буржуазии и дворянству, до той части, которая ниспадает в люмпен-пролетариат, – вот что интересует автора «Бедных людей» и прочих «Идиотов». Именно как узкий специалист Достоевский достигает виртуозности и значительной глубины понимания своего предмета. Отметим, всё же, одну его существеннейшую особенность. Мещанин Достоевского и мещанин Достоевский – он из «бедных людей», из поскрёбышей среднего класса. Он знает бедность во всех её унизительных нюансах, ненавидит её, любит бедного человека. От сострадания к бедняку, прекрасному в своей смиренной ничтожности, Достоевский побыл революционером, каторжанином. Но от преклонения перед силой – другой стороны двойнической мещанской натуры – стал ренегатом.

Собственно, ренегатство есть одно из основных, если не самое фундаментальное событие, определившее мировоззрение Достоевского в целом, и его отношение к социализму и революции в особенности. Писатель был человеком, сломавшимся в тюрьме и на каторге, отрекшимся от своих социалистических стремлений молодости, и потому его отношение к революции и революционерам – это ненависть ренегата, в глубине души чувствующего свое ренегатство, ищущего себе нравственного оправдания, и потому с сугубой озлобленностью набрасывающегося на тех, кто ренегатом не стал. По понятным причинам В.Ф. Переверзев, писавший свою книгу в царской тюрьме, не смог осветить эту тему с подобающей глубиной. Мыслители близкого (но недолгого – до укрепления сталинской контрреволюции) будущего имели возможность высказаться вполне недвусмысленно. А.В. Луначарский в хрестоматийной речи «Достоевский, как художник и мыслитель» (1921 г.) резюмировал:

«Самодержавие послало Достоевского на каторгу и преступление его заключается далеко не в  том, что подорвана была внешняя жизнь писателя, что ему причинены были великие физические и нравственные муки, оно еще более ужасно, потому что загнало внутрь великую душу Достоевского, его гордые порывы, его человечное, его социализм, и заставило его душу искать для себя другого, в сущности искаженного, русла. Таким руслом не только для него, но и для искалеченных тем же самодержавием великих душ, вроде Гоголя и Толстого, оказывалась религия. Поток духа Достоевского впал в это русло, так сказать, минуя и огибая кряжистое самодержавие.

Каторга унизила Достоевского, и больно читать эти слова, проникнутые тоном самоуничижения: «меня покарала десница царя, но я готов лобзать ее», эти письма к родственникам «благодетелям, милостивцам», которых он просит не забывать его.

Достоевский – прикованный Прометей – отнюдь не грозит по-прометеевски Зевсу. Протест показался бы ему смешным и бессильным. Поэтому Достоевский смиряется, ища в соблюдении этого смирения какой-то новой на этот раз гордости».

Кроме вполне понятных мучений тюрьмы и ужаса ожидания казни, у Достоевского могла быть (подтверждение или опровержение её – дело профессиональных литературоведов) ещё одна причина для ренегатства: крах розово-приторных представлений о народе, присущих мечтательному социализму, в результате соприкосновения с реальным народом на каторге. Проблема взаимоотношений социалистических идей с реальным народом была проблемой вполне реальной. В этой двойственной проблеме Достоевский избавился от одного из её полюсов – социализма, – и на место вымышленного народа петрашевцев поставил не менее вымышленный народ монархистов. Этот народ был насквозь прекрасен, богоносен – его олицетворял «Мужик Марей» из одноименной заметки, – но и наивен, склонен поддаваться дьявольскому соблазну со стороны его лживых доброжелателей, т.е. революционеров. Когда богоносная народная душа забывает молитву «Богородица» и послушание, вспыхивают кровавые бунты. Достоевский всё же надеялся на стойкость своего «мужика Марея» и самоуничтожение социалистической «бесовщины». Мужицкий бунт был заочно (по гибели отца) знаком Достоевскому и потому страшен. Отказавшись от понимания действительных несчастий народа его насущнейших потребностей, Достоевский оказался вынужденным объяснять как «добродетели» его, так и «пороки» мистически – вот уж поистине раздолье для Содома и Мадонны! За такую «проницательность» Достоевский заслужил похвалу от Бердяева в его реакционный период: «России есть трагическое столкновение культуры с темной стихией. В русской земле, в русском народе есть темная, в дурном смысле иррациональная, непросветленная и не поддающаяся просветлению стихия. <…> Этой стихии не чувствовали и славянофилы, не чувствовал и Л. Толстой. Только Достоевский знал ее, но открывал ее не в жизни народа, а в жизни интеллигенции» («Тёмное вино», 1915 г.).

«Открытие», «пророчество» Достоевского – это заговорщики в «Бесах», окарикатуренные, или, скорее, утрированные петрашевцы, помещённые в невозможную для их зарождения историческую эпоху, когда действовал революционный человек совершенно иного типа, нежели Петрашевский и петрашевцы. Исключительным случаем этого нового движения явился Нечаев – человек крайне сложный, Достоевским не понятый, но со мстительной радостью представленный как наиполнейшее олицетворение русского революционера. Между тем как заговорщики «Бесов» на участников реального революционного движения 1860-1870-х годов не похожи даже как карикатура, общего – ничего, кроме мещанского страха перед ними. Глаза у этого страха не только велики, но и близоруки. Интересно, что не только страх перед социалистами, но и острый страстный интерес – почти влечение – к ним регулярно прорывается в речах героев Достоевского. Возможно, именно чтобы избавиться от искусительных «бесов», Достоевский пишет роман соответствующего названия.

Если внимательно читать «Записки из подполья», не их романтическую часть об истории с проституткой, а экзистенциальные выпады героя против социализма, бросается в глаза, что они запросто могут быть обращены против любого общественного строя и против любой мировоззренческой системы – против монархии и против православия тоже. А вот захочу я и пошлю по своему глупому хотению и своему личному произволу царя и бога куда подальше. Так, в последнем романе Достоевского Иван Карамазов почтительнейше возвращает свой билет в царство божие, не желая участвовать в гармонии, взросшей на несправедливости. Вера Достоевского – сомнительная и сомневающаяся, хотя безусловно, что веровать он чрезвычайно желал и понуждал себя к религиозности, ибо резонно полагал, что с таким настроением крайнего индивидуализма и абсолютного произвола, как у него и у персонажа «Записок из подполья» с человечеством повторится история кошек из Килкенни, съевших друг друга с оставлением одних хвостов. Распавшееся на чуждые друг другу атомы человечество нуждается во внешних деспотических скрепах – за 200 лет до него это логически показал Гоббс в своем «Левиафане». У Гоббса впервые доказывалось, что разобщенное (разъедающим все естественные человеческие связи капитализмом) на атомы человечество нуждается в деспотической власти и деспотической религии, что экономический либерализм имеет своей естественной надстройкой политический и духовный деспотизм. И рассуждения Гоббса, как и рассуждения Достоевского, в рамках логики капитализма безупречны. Чтобы переиграть эту логику, нужно мир построить по-другому…

«Если бога нет, то все дозволено», – это утилитарное обоснование пользы религии немыслимо у людей, действительно верящих в личностное божество. Главный писатель среднего класса в религии колебался около средней – деистической, нулевой – ватерлинии. «Я философский деист!» – признавался Достоевский. Известна роль бога деистов. Бог нужен мелкому буржуа, как нужен ему гарант классового мира в государстве, защитник прав собственности. Он страшен сам себе, он отвратителен сам себе – когда решается заглянуть внутрь, вглубь. Без небесного полицейского он подозревает себя в готовности к антропофагии и педофилии. Господин Господь был очень нужен гражданину Достоевскому для спокойствия, но человек и писатель Достоевский спокойствия-то этого вовсе не всегда и хотел. В отличие от современного мещанина, герои Достоевского (и он сам, по всей видимости) не довольствуются исправной работой бога-полицейского: они ищут любви друг к другу, человека – к человеку, всечеловеческого братства. И под взором тиранического божества такая любовь писателю не кажется возможной. Садомазохистский симбиоз народа и государя, кротких рабов и милостивых господ возможен, а свободная и спонтанная любовь-товарищество равных и достойных – нет. О последней (Ивану Карамазову, герою «Сна смешного человека» и «Кроткой») мечтается как об исключительном достоянии атеистов: без бога людям останется любить только друг друга; без бессмертия эта любовь и взаимная забота должны стать предельно насыщенными.

Итак, идеология Достоевского ценима и исповедуема значительной частью современного среднего класса, но представляет «хлам» для революционеров; характеры же и ситуации межчеловеческих отношений очень ценны для последних, хотя и меньше привлекают внимание интеллигентных мещан.

Страстнейший почитатель Достоевского Л. Шестов в статье «Достоевский и Ницше» мягко иронизировал:

«Само собою разумеется, что человеку таких воззрений и настроений благоразумнее всего было бы не пускаться в публицистику, где неизбежно сталкиваешься с практическим вопросом: что делать? В романах, в философских рассуждениях можно, например, утверждать, что русский народ любит страдания. Но как применить такое положение на практике? Предложить устройство комитета, охраняющего русских людей от счастья?! Очевидно, это не годится. <…> Его «жестокость» не рисковала еще быть столь откровенной. Даже более того, он сам никогда не пропускал случая бичевать – и как бичевать! – всякого рода проявления жестокости. Например, он восставал против европейского прогресса на том «основании», что «прольются реки крови», прежде чем борьба классов приведет хоть к чему-нибудь путному наших западных соседей. Это был один из любимейших его аргументов, который он не уставал повторять десятки раз. Но тут только можно особенно наглядно убедиться, что все argumenta суть argumenta ad homines. Достоевский ли боялся ужасов и крови? Но он знал, чем можно подействовать на людей, и, когда нужно было, рисовал страшные картины. Почти одновременно он и укорял европейцев за их пока все еще относительно бескровную борьбу, и заклинал русских идти войной на турок, хотя, конечно, одна самая скромная война требует больше крови, чем десяток революций».

Переверзев на подробно разобранных примерах показывает, как «двойник» из среднего класса расщепляется на своевольную и кроткую ипостаси. Кроткой Достоевский отдаёт своё безусловное предпочтение. Идеальные его люди – Мышкин, Алёша Карамазов, Соня Мармеладова, старец Зосима. Они очень напоминают пациентов клиники из романа Кизи «Пролетая над гнездом кукушки» – тех, которым сделали лоботомию. На их ликах сияет благостное тупоумие. Но пусть читатель не спешит разочаровываться! Исследуя диалектическое движение этой вожделенной «кротости» в художественном мире Достоевского, Переверзев обнаружил его логический предел в облике… самодержавной православной России.

Лоботомированные смиренники способны жить только в хорошо организованной клинике под надзором Большой Сестры. В случае Достоевского – в богохранимой России с Государем во главе. Это идеальное государство-церковь Достоевский мечтательно представлял, по мнению Переверзева, в форме симбиоза доброхотных благодетелей и благодарных доброполучателей, эдакой семьи с вечными любящими родителями во главе и вечными ласковыми детьми в подчинении. Поэтическое созвучие с этим идеалом чувствуется в мыслях, находимых в известнейшем трактате «Моя борьба»: «В народном государстве народное мировоззрение должно в конечном итоге привести к той благородной эре, когда люди будут видеть свою задачу не в улучшении породы собак, лошадей и кошек, а в возвышении самого человечества; эру, когда один будет сознательно и молчаливо отрекаться, а другой – радостно отдавать и жертвовать».

Подчеркнём ещё раз: все самоличные симпатии Фёдора Михайловича – на стороне слабых, «униженных и оскорблённых». Беда его – в сладострастном желании сохранить трогательную слабость слабого. Но как это возможно, когда ему отовсюду грозят хищные насильники. Так, «любящему страдания» русскому народу угрожают злонамеренные бесы-революционеры, а православной святой Руси – жидовско-католическо-прогрессивный Запад? Для удержания кротости потребуется преизрядная армия. Потревожим ещё напоследок Л. Шестова:

«Достоевский, который называл себя христианином, который так горячо проповедовал любовь к ближнему, самоунижение, самоотречение, который “учил”, что Россия должна “служить народам” — как могла улыбнуться ему такая хищническая мысль?! А между тем, почти все его политические идеи отзываются хищничеством: захватить, захватить и еще захватить… <…> Если послушать Достоевского, можно подумать, что он изобретает идеи, которые правительство должно принять к руководству и осуществлению. Но немного внимания, и вы убедитесь, что Достоевский не изобрел решительно ни одной самобытной политической идеи. Все, что у него было по этой части, он, без проверки даже, заимствовал у славянофилов, которые, в свою очередь, являлись самобытными лишь в той мере, в какой они без посторонней помощи переводили с немецкого и французского “Russland, Russland über alles” — даже размер стиха не испорчен заменой одного слова. Но, что особенно важно, — и славянофилы со своим русско-немецким прославлением национальности, и вторивший им Достоевский никого из имеющих власть ровно ничему не учили и не научили. Наше правительство само знало все, что ему нужно было знать, без славянофилов и без Достоевского: еще с незапамятных времен шло оно именно тем путем, который так страстно воспевали его теоретики. Так что последним ничего больше не оставалось, как воздавать хвалу имеющим власть и защищать русскую государственную политику против оппозиционно настроенного общественного мнения» («ПРОРОЧЕСКИЙ ДАР (К 25-летию смерти Ф. М. Достоевского)»).

Комитет по предотвращению счастья будет распущен революцией. Исчезнет необходимость в мечущемся, злом и иррациональном слое посредников между подчинёнными и руководителями, поскольку будет устранено разделение труда на исполнительский и управленческий. Но ещё долго нужен будет Достоевский, как средство распознавания контрреволюционного субъекта… И ещё нужнее – Переверзев, чтобы умом понять и Достоевского, и Россию.

М. Инсаров, Ф. Санченя

II.

«Все мы вышли из «Шинели» Гоголя» — писал Достоевский. В этих словах он сам признает свою родственную связь с Гоголем. Но если бы даже не было этого признания, если бы мы имели перед глазами только его произведения, не зная ничего о Достоевском, не зная даже времени появления в свет его произведений, мы все ж знали бы эту связь, знали бы, что эти произведения сложились под сильным влиянием Гоголя. Произведения Достоевского говорят об этой связи его с Гоголем далеко внятней, далеко определенней, чем его признание. Следы этого влияния мы найдем и в стиле, и в содержании его творений.

Говоря вообще, Достоевский со стороны стиля напоминает Гоголя порывистостью своего языка. Но здесь нам нужно обрисовать это сходство тесней и определенней. Как и у Гоголя, мы находили, у Достоевского лиризм и шутку то переплетающимися между собой, то свободно развиваю- <18 (34)> щимися порознь. Я возьму одно из любопытных проявлений этого лиризма речи в любовных объяснениях героев, которое имеет место у Достоевского, как и у ГОГОЛЯ. Припомните объяснение Андрея с польской панночкой в «Тарасе Бульбе» Гоголя. Это не те признания, с которыми вы встретитесь у Пушкина или Толстого, где слабое пожатие руки, два слова, один взгляд достаточны, чтобы сказать все. У Гоголя влюбленный чрезвычайно красноречив, многословен. Он изливает страсть в неудержимом лирическом монологе. Все движение страсти сосредоточено в слове. Вот почему самое объяснение принимает характер лирического диалога, в котором не видишь другого движения, кроме мощного движения взаимно перекликающейся речи. Длинный страстный монолог с одной стороны и упоенное внимание с другой, внимание не замечающее и не желающее заметить ни лица, ни жестов, все поглощенное музыкой слов; затихло последнее слово, и в ответь льется такой же монолог, встречаемый с тем же вниманием. Я предлагаю теперь читателю прочесть у Достоевского объяснение Ордынова с Катериной в одном из его первых произведений, озаглавленном «Хозяйка», чтоб убедиться, что Достоевскому тоже не чужда такая манера творчества. Даже в более позднем его произведении «Белые ночи» вы встретитесь с этим приемом. Правда, герои Достоевского более подвижны, они говорят и лицом, <19 (35)> и жестом, и звуком голоса; но манера диалога, ведущегося посредством длинных, чередующихся речей остается и у него, как у Гоголя.

Эта лиричность речи, торжественность, приподнятость тона, эта музыка слов находит свое лучшее выражение в закругленных периодах, в этих аккордах слов. Как Гоголь, Достоевский изобилует такими периодами, особенно в первую половину своей художественной деятельности. Захочет Гоголь сравнить — он создает периодическое сравнение: «Затрясся он всем телом и вдруг стал бледен. Так школьник, неосторожно задравши своего товарища и получивши за то от него удар линейкою по лбу, вспыхивает, как огонь, бешеный выскакивает из лавки и гонится за испуганным товарищем своим, готовый разорвать его на части; и вдруг наталкивается на входящего в класс учителя». Но такой же способ сравнивать мы находим и у Достоевского: «эти глаза, голубые как небо, сияли такою любовью, смотрели так сладко, в них отражалось всегда такое глубокое чувство симпатии ко всему, что было благородно, ко всему, что просило любви, молило о сострадании, – что вся душа покорялась ей… Так в иной раз засмотришься на голубое небо и чувствуешь, что готов пробыть целые часы в сладостном созерцании и что свободнее, спокойнее становится в эти минуты душа, точно в ней, как будто в тихой пелене воды, отразился величавый купол небесный». Попробуйте, например, определить, перу какого художника принадлежит следующий аккорд: «ИЛИ просто настало внезапно время этой торжествен- <20 (36)> ной минуте и так должно было быть ей, как внезапно в знойный, душный день вдруг зачернеет все небо и гроза разольется дождем и огнем на взалкавшую землю, повиснет перлами дождя на изумрудных ветвях, сомнет траву, поля, прибьет к земле нежные чашечки цветов, чтоб потом, при первых лучах солнца, все, опять оживая, устремилось, поднялось навстречу ему и торжественно, до неба послало ему свой роскошный, сладостный фимиам, веселясь и радуясь обновленной своей жизни». Не нужно быть большим знатоком русской литературы, чтобы при звуках этого аккорда, не подумать о Гоголе. И однако читатель ошибся бы, подумавши это: период принадлежит Достоевскому. Ошибка простительная, потому что именно Гоголь постоянно звучит такими аккордами. Вспомните сравнение воющего вдали Днепра с казачкой, провожающей сына в войско, или Остапа в битве с плавающим в небе ястребом.

Когда Гоголю случается передавать быструю последовательность событий, он опять-таки прибегает к периоду. «Тарас Бульба» изобилует ими. Беру первый попавшийся: «Уже три только куренных атамана осталось в живых. Червонели уже всюду красные реки; высоко гатились мосты из козацких и вражьих тел. Взглянул Тарас на небо, а уж по небу потянулась вереница кречетов. Ну, будет кому-то пожива! А уж там подняли на копье Метелыцю. Уже голова другого Пысаренка, завертевшись, захлопала очами. Уже подломился и бухнулся о землю начетверо изрубленный Охрим Гуска. «Ну!» – сказал Тарас и махнул платком». <21 (37)>

Теперь возьмите одно из первых произведений Достоевского «Господин Прохарчин», перелистайте его и вы найдете целый ряд параллельных цитат. Вот одна нз вихъ: «Уже, в ожидании, Марк Иванович прометал и проставил полмесячное жалованье Преполовенке и Кантареву – жильцам; уже весь нос покраснел вспух у Океанова за игрой в носки и в три листика; уже Авдотья-работница почти совсем выспалась и два раза собиралась вставать, дрова таскать, печку топить, и весь до нитки промок Зиновий Прокофьевич, поминутно выбегая во двор наведываться о Семене Ивановиче; но не явилось еще никого». Я мог бы умножить число сравнительный выдержек, но я не вижу в этом необходимости. Указываемое мною сходство между Достоевским и Гоголем чрезвычайно легко может быть прослежено всяким желающим. Лишние же цитаты только загромоздили бы ход моего изложения, едва ли прибавивши больше доказательности тому, что я сказал. Кроме того, указанное сходство обнаружится еще и в последующем изложении, потому что в тех выдержках, которые я буду цитировать для обнаружения некоторых новых черт сходства, периодичность речи обнаружится еще не один раз.

Уже в последней выдержке из Достоевского читатель должен был заметить то сплетение шутливости с лиричностью, о котором было упомянуто, как о свойстве общем Гоголю и Досто- <22 (38)> евскому. Эта манера сплетать торжественный, приподнятый тон с шуткой, кажется, не встречается больше ни у кого из русских писателей. Помните вы ту знаменитую ночь, в которую Иван Иванович Перерепенко разрушил ненавистный, воздвигнутый ему на зло, гусиный хлев: «О, если б я был живописец, — восклицает Гоголь, — я бы чудно изобразил всю прелесть ночи! Я бы изобразил, как спит весь Миргород; как неподвижно глядят на него бесчисленные звезды; как видимая тишина оглашается близким и далеким лаем собак; как мимо их несется влюбленный пономарь и перелазит через плетень с рыцарскою бесстрашностию; как белые стены домов, охваченные лунным светом, становятся белее, осеняющие их деревья темнее, тень от дерев ложится чернее, цветы и умолкнувшая трава душистее, и сверчки, неугомонные рыцари ночи, дружно со всех углов заводят свои трескучие песни. Я бы изобразил, как в одном из этих низеньких глиняных домиков разметавшейся на одинокой постели чернобровой горожанке с дрожащими молодыми грудями снится гусарский ус и шпоры, а свет луны смеется на ее щеках. Я бы изобразил, как по белой дороге мелькает черная тень летучей мыши, садящейся на белые трубы домов… Но вряд ли бы я мог изобразить Ивана Ивановича, вышедшего в эту ночь с пилою в руке». Это стиль Гоголя, вы сразу узнаете его с невольной улыбкой, но это стиль не одного Гоголя. Почти в тех же выражениях заговорит Достоевский в своем «Двойнике»: «О, если бы я был поэт! – разумеется, по крайней мере такой, как Гомер или Пушкин; с меньшим талантом соваться нельзя – я бы непременно изобра- <23 (39)> зил вам яркими красками и широкою кистью, о читатели! весь этот высокоторжественный день. Нет, я бы начал свою поэму обедом, я особенно бы налег на то поразительное и вместе с тем торжественное мгновение, когда поднялась первая заздравная чаша в честь царицы праздника. Я изобразил бы вам, во-первых, этих гостей, погруженных в благоговейное молчание и ожидание, более похожее на демосфеновское красноречие, чем на молчание. Я изобразил бы и т. д… Но, сознаюсь, вполне сознаюсь, не мог бы я изобразить всего торжества – той минуты, когда сама царица праздника, Клара Олсуфьевна, краснея, как вешняя роза, румянцем блаженства и стыдливости, от полноты чувств упала в объятия нежной матери».

Обратите внимание на риторические восклицания в приведенных отрывках. Они тоже выражают существенную особенность этого неровного, льющегося толчками стиля. Речь Достоевского и Гоголя пестрит такими риторическими вопросами и восклицаниями. Для примера я приведу еще одно сопоставление, в котором сходство Достоевского с Гоголем даже похоже на подражание: «Боже мой! Да зачем у мадам Леру не было лучше чепчика! Ах, Боже мой, да где же вы найдете чепчик лучше? Я говорю серьезно… Ну посмотрите сами, господа, посмотрите, что может быть’ лучше этого амурчика чепчика!» Кто, читая эти-строки, не вспомнить начало знаменитой «повести о том, как поссорились Иван Иванович <24 (40)> с Иваном Никифоровичем»: «Славная бекеша у Ивана Ивановича! Отличнейшая! А какие смушки! Тьфу ты пропасть, какие смушки!.. Взгляните ради Бога на них, взгляните сбоку; что это за объедение!» Кроме восклицаний и вопросов, часто встречающейся фигурой является фигура умолчания, быть может одна из лучших иллюстраций той прерывистости стиля, о которой говорено выше. В предисловии Гоголя к «Вечерам на хуторе близ Диканьки» она уже встречается вам.: «я вам скажу… да что говорить», или — «прошлого года… однако ж, что я в самом деле разболтался». Но с таким же точно приемом встретитесь вы и у Достоевского, например, в повести «Слабое сердце»: «нужно сказать, что он был неловок с женщинами, даже очень неловок, даже однажды… но это потом».

Один из способов создавать впечатление комичного, притворно серьезный тон о совсем несерьезных вещах, тоже является общим у Достоевского и Гоголя. Это можно было заметить уже по приведенным выше цитатам. Лучшим образчиком этого приема у Гоголя является первая глава «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном. Никифоровичем», в которой он дает характеристику того и другого. Таким же приемом начинает Достоевский свою повесть «Дядюшкин сон»: «Марья Александровна Москалева, конечно, первая дама в Мордасове, и в этом не может быть никакого со-<25 (41)> мнения. Она держит себя так, как будто ни в ком не нуждается, а напротив, все в ней нуждаются…. Она знает, например, про кой-кого из мордасовцев такие капитальные и скандалезные вещи, что расскажи она их, при удобном случае, и докажи их так, как она их умеет доказывать, то в Мордасове будет лиссабонское землетрясение. А между тем она очень молчалива на эти секреты и расскажет их разве уж в крайнем случае, и то не иначе как самым коротким приятельницам». и т. д.

В заключение отметим места почти тождественные у Достоевского и Гоголя. Так, например, очнувшийся Голядкин рассуждает сам с собой перед зеркалом, повторяя почти буквально слова Чичикова и даже с теми же жестами; «Эх ты, фигурант ты этакой! — сказал Голядкин, ущипнув себя за щеку, — Дурашка ты этакой! Голядка ты этакой!» Или, например, в «Дядюшкином сне» князь в застольной бесед почти повторяет слова Хлестакова, которые он произносит за обедом у городничего, болтая о своем мнимом знакомстве с Пушкиным; только князь говорит не о Пушкине, а о Бетховене. «Неужели вы были знакомы с Бетховеном? — Ну да, мы были с ним на дружеской ноге. И вечно у него нос в табаке. Такой смешной». Наконец Достоевский любит специально Гоголевские словечки: «предмет игривый», «субтитель- <(26 (42))> ный суперфлю», «злокачественный», «финтить» и т. п.

Пусть не посетуют на меня за этот, быть может, несколько утомительный ряд выписок. Они были необходимы, чтобы мое утверждение о сходстве Достоевского с Гоголем со стороны формы пробрело доказательную силу и, главное, чтобы оно получило точное, конкретное содержание, что особенно важно при крайней неопределенности и расплывчатости терминологии, находящейся в распоряжении литературного критика. Если бы я не сделал всех этих ссылок, я рисковала бы остаться при общих фразах. Я старался сократить текст цитируемых мест, насколько это было возможно, и сократить число цитат, но не мог обойтись без них. Я хотел, чтоб утверждаемое мною сходство было представлено ясно и отчетливо, чтоб в него нельзя было вложить произвольного содержания, и не видел другого средства к этому, как поставить перед глазами читателя параллельные места.

Все то, в чем мы видели сходство между Достоевским и Гоголем, является лишь частностями стиля, его подробностями и деталями. Мы совсем не касались еще композиции произведений, не говорили о способе построения целого. Мы говорили о фиоритурах и украшениях, не касаясь самого здания. Но тут нам предстоит говорить уже не о влиянии Гоголя на Достоевского, а о Достоевском, как о творце нового. Сходство До- <27 (43)> стоевского с Гоголем и не идет дальше этих частностей стиля, или, как я выразился, фиоритур. В композиции своих произведений Гоголь остался последователем Пушкинской школы. А Достоевский совсем порывает с этой школой и вступает на оригинальный путь. Он взял у Гоголя специально гоголевское и лишь постольку связан с ним преемственно. Те приемы, которые выше были приведены мною, как общие Гоголю и Достоевскому, совсем не свойственны Пушкинской школе. Только у Гоголя и Достоевского они во всей совокупности составляют значительный, заметный элемент творчества. Но заимствуя у Гоголя целый ряд свойственных ему приемов, Достоевский не принял от него тех, в которых Гоголь остался последователем Пушкинской школы. Гоголь на фундаменте Пушкинской школы построил новый верх, а Достоевский под этот верх подвел новый фундамент и таким образом построил здание в совершенно новом стиле. Но прежде, чем взяться за обследование этого фундамента, нам предстоит проследить преемственную связь между Достоевским и Гоголем с другой стороны, именно, со стороны содержания. «Черт возьми! Все, что есть лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам или генералам. Найдешь себе бедное богатство, думаешь достать его рукой — срываете у тебя камер-юнкер или генерал. Черт побери! Желал бы я сам сделаться генералом, не для того, чтобы <28 (44)> получить руку и прочее — нет; хотел бы быть генералом для того только, чтоб увидать, как они будут увиваться и делать все эти придворные штуки и экивоки, и, потом, сказать им, что я плюю на вас обоих». Такие размышлениям предается гоголевский Поприщин. Эти размышления составляют его idée fixe, эти размышления неотступно мучат его, пока не приводят его к сумасшествию. «Я несколько раз хотел добраться, отчего происходят эти разности? Отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный советник? Может быть, я совсем не титулярный советник?» — упорно допрашивает себя Поприщин, пока в утомленному больном мозгу не рождается дикая мысль об «испанском короле». Эти размышления Поприщина можно было бы взять эпиграфом ко всем произведениям Достоевского. Idée fixe Поприщина является idée fixe главнейших героев Достоевского, душевная болезнь Поприщина — в такой же мере душевная болезнь его героев. В творчестве Достоевского душа Поприщина отразилась во всех неисследимых глубинах своих, она явилась здесь под всеми своими формами, от самых простых до самых сложных, со всеми оттенками и изгибами. В самом деле, что составляем суть Поприщинской души? Чем волнуется, о чем болеет она? Вдумайтесь внимательней в приведенные выше слова его. В них слышится прежде всего обида, протест против несправедливости <29 (45)> сложившихся отношений неравенства и привилегий. В них чувствуется ропот уязвленного личного достоинства, болезненное самолюбие, дошедшее до мании величия. В них чувствуешь клокотание больного раздражения «униженных и оскорбленных», собирающегося поиздеваться над другим. Зачем камер-юнкера отнимают у него все из под носу? Не хочет он больше быть титулярным советником, он — испанский король! Ему приходилось увиваться, на него плевали, он тоже хочет «увидеть, как около него будут делать разные штуки и экивоки», он тоже хочет плевать. Но разве не то же самое слышится в чувствуется в душах и речах героев Достоевского, начиная с Макара Девушкина и кончая Иваном Карамазовым? Вот Девушкин, тоскливо допрашивающий: «отчего это так случается, что хороший человек в запустеньи находится, а к другому кому счастье само напрашивается»; вот герой «записок из подполья» «шмыгает, как вьюн, самым некрасивым образом между прохожими, уступая дорогу то генералам, то кавалергардским и гусарским офицерам, и с мукой и с бешенством допрашивает себя: отчего ты непременно сворачиваешь? Отчего именно ты, а не он?» Бот герой рассказа «Игрок», мечтающий сам с собой о наслаждении «взять маркиза де-Грие за нос»: «меня, — говорит он, — маркиз де-Грие поднявши брови рассматривает и в то же время не замечает. А я с своей сто- <30 (46)>роны, может быть страстно желаю взять маркиза де-Грие за нос». Вот Ипполит Терентьев, уверенный, что он «был бы почище Остермана» и убежденный что «люди созданы друг друга мучить». Вот Кириллов и Иван Карамазов, мечтающие о «человеко-божестве». Всю эту вереницу лиц роднить с Поприщиным одинаковое душевное настроение. Больная честь, безудержное самолюбие, болезненный протест личности, униженной и оскорбленной — вот что связывает их в одну группу. Конечно, Гоголю и не снились такие глубины психологического проникновения, какие мы находим у Достоевского, конечно, у Гоголя Поприщин был лишь единичной и слабой попыткой, тогда как у Достоевского мы находим целую галерею образов один другого глубже, но все же у Гоголя Достоевский нашел сродное его таланту содержание, как нашел он у него же сродные приемы творчества. Что Гоголь оказал влияние и на содержание творчества Достоевского, это станет еще очевидней, когда мы сравним «Записки Сумасшедшего» с одним из первых созданий Достоевского, именно, с его повестью «Двойник». Герой этой повести г. Голядкин напоминает Поприщина не только общим сходством характера; обстановка, существенные моменты в жизни того и другого тоже сходны. Оба они титулярные советники, оба влюблены в дочь своего начальника по департаментской службе, у обоих на этой почве развивает- <31 (47)> ся особенно остро сознание униженности, завершающееся болезненным кризисом — манией преследования и манией величия. Вся повесть кажется переделкой на новый лад сюжета, данного Гоголем.

От Поприщина ведет свою родословную большая часть героев, созданных Достоевским и притом созданных с наибольшим художественным совершенством. Другая, тоже довольно многочисленная семья образов, ведет свое происхождение от Акакия Акакиевича Башмачкина. В Акакии Акакиевиче всякое самолюбие убито. Он так забит жизнью, до такой степени унижен ею, что его положение стало для него вполне нормальным. Тупое переписывание бумаг и нищенский заработок вполне удовлетворяют его. Он даже не мечтает ни о чем лучшем. Вся его жизнь сводится к терпеливому труду и смиренной робости. Он отупел, стал почти бессловесным, покорен всем и во всем и даже для защиты от грубой обиды товарищей он не знает иного средства, кроне жалобного лепета: «оставьте меня! зачем вы меня обижаете». Его робость так велика, что грозного окрика «значительная лица» оказалось достаточно, чтобы свалить его в постель. Психология безграничного терпения и смирения, унижения, перешедшего в забитость и безответность, воплощена в этом образе Гоголя. У Достоевского эта психология возродилась во множестве образов; они проходят перед нашими <32 (48)> взорами от Прохарчина до Алеши Карамазова, от героев бессловесной и бессмысленной забитости и смирения до героев, сознательных трубачей смирения. Как ни велика пропасть между Башмачкиным и князем Мышкиным, но в основе своей они сходны между собой. Мышкин, отвечающий на пощечину Гани словами: «ну что ж! Пускай это мне» и затем заливающийся слезами, под стать Акакию Башмачкину, отвечающему на насмешки: «зачем вы меня обижаете». Если даже в таких сложных характерах, созданных Достоевским в период полной зрелости его таланта, можно проследить черты сходства с Башмачкиным Гоголя, то это сходство будет еще глубже и полнее, когда мы проведем параллель между тем же Башмачкиным и первенцами Достоевского. Я беру одного из таких первенцев — Прохарчина. Прохарчин „глуп и туп». Жалкий и ничтожный, он вполне помирился с этим жалким существованием и нисколько не тревожится возможностью более светлой жизни. В его существовали, как и в существовании Акакия Акакиевича, нет и не было ни светлой мечты, ни любви, ни шутки и общества; жизнь протекла одиноко в нищенском «углу» да за департаментским столом, среди тупой лямки и беспрерывного страха. Как и Башмачкин, он ведет почти растительную жизнь. Оба они смешны и жалки. И как сходна в общих чертах вся их жизнь, так сходен и конец их: страх <33 (49)> перед грозным, неведомым начальством, перед «значительными лицами», которые, того и гляди, сурово распорядятся с их судьбой, доводит и Прохарчина до горячки и смерти.

У Розанова я встретил взгляд, что Достоевский не продолжатель, а противник Гоголя. По его мнению Гоголь «обездушивал», а новые художники и в их числе Достоевский «вкладывали душу». Как на пример обездушивания он ссылается на «Шинель». Я не вижу в «Прохарчине» больше души, чем в «Шинели». Тупое существо, порожденное социальной приниженностью, застращенное и загнанное — герой того и другого произведения, из-за которого выглядывает лицо художника с усмешкой на устах, искривленных судорогой страдания. Вы читаете и вам смешно, и грустно, и страшно перед этими останками человеческой души.

В «Шинели» и в «Записках сумасшедшего» Достоевский нашел первые наброски тех образов, над которыми всю жизнь работало его вдохновение. Из Поприщина вышел Голядкин, из Башмачкина — Прохарчин. Но то, что у Гоголя было случайным и второстепенным элементом содержания, у Достоевского органически слилось со всем содержанием его творчества. То, что мы раньше сказали относительно технической стороны творчества, можно теперь повторить и относительно содержания. У Гоголя «Шинель» и «Записки сумасшедшего» лишь надстройка, фун- <34 (50)> даментом же являются мотивы, разрабатываемые Пушкинской школой. Достоевский под эту надстройку подвел новый фундамент. Как в области художественной техники, он, позаимствовав от Гоголя ряд приемов, дополнил его новыми открытиями и создал совершенно новый стиль, так точно в области содержания, позаимствовав у него никоторые образы, он дополнил эти заимствования целым рядом новых образов, порывая окончательно с традициями старой школы. Вместе с новым стилем родилось и новое содержание.

В предыдущей главе я выделил в творчестве Гоголя те черты, на которые я смотрю как на резкое и решительное уклонение в сторону от пушкинских традиций. Я показал там, какое сравнительно ничтожное место занимают эти уклонения в его творчестве. Теперь мы видим, что именно эти уклонения унаследовал от Гоголя Достоевский, именно на почве этих уклонений и роднится он с автором «Мертвых душ». Достоевский близок Гоголю поскольку тот чужд пушкинским традициям. И так как у Гоголя новые элементы были слабыми ростками еще не оторвавшимися от старого ствола, еще неспособными жить самостоятельной жизнью, на долю Достоевского выпало взростить этот слабый побег, дать ему самостоятельные корни, самостоятельное бытие, сделать его способным к самостоятельному и самобытному развитию. В его произведе- <35 (51)> ниях молоденький побег становится мощным деревом, оригинальным по форме и внутренним свойствам. Нам предстоит исследовать и форму, и ее внутренние свойства.

V.

Главные герои в произведениях Достоевского: Макар Иванович Девушкин, Голядкин, Ефимов, Опискин, подпольный человек, Раскольников, Карамазов, все мещане, бьющиеся с нуждой, испытавшие весь ужас и унижение бедности. Все это люди нервнобольные, озлобленные, угрюмые, замкнутые мечтатели. Если Достоевскому и случается иногда обрядить своих героев в костюм помещика или светского человека, например: Валковского, Мышкина, Свидригайлова, то, кроме костюмов, в них не сыщешь ни единой черты ни помещика, ни светского человека. Они оторваны от своей среды иногда даже с детства, как Мышкин, вращаются в мещанской среде, даже побывали на городском дне, как Свидригайлов или Ставрогин. У них такой же психический склад, как у всех ме- <76 (92)> щан, те же чувства, те же мысли. Они так же похожи на помещиков и светских людей, как троянцы Шекспира на исторических троянцев или греки Расина на античных греков. И подобно тому, как у Шекспира и Расина из-под греческих имен и костюмов выглядывает грубая фигура феодала ХVI-го века или полированная фигура придворного XVII в., так у Достоевского из-под светского костюма выглядывает нервно-озлобленная физиономия изведавшего нищету мещанина. Если вы хотите узнать, какая глубокая пропасть лежит между греками Шекспира и Расина с одной стороны и действительными историческими греками с другой, читайте Гомера и Софокла. Если вы хотите ясно представить себе полное несходство светских людей и помещиков Достоевского с реальными помещиками и светскими людьми, читайте Тургенева и Толстого.

Как же живут герои Достоевского, как они чувствуют и о чем думают? Что за характеры складываются в нудной обстановке городских углов, в атмосфере гнетущей человека бедности, граничащей с полным разорением и нищетой? Ответить на эти вопросы, с моей точки зрения, значит — дать полное представление о содержании творчества разбираемого художника. Я не собираюсь искать в произведениях Достоевского его миросозерцания, его политических или религиозных взглядов, потому что искать всего этого у художника — это все равно, <77 (93)> что от пирожника требовать сапогов. Художник творит жизнь, а не системы, он не рассуждает и аргументирует, а живет, воображал себя тем или иным характером, в той или другой обстановке. «Если я был счастлив когда-нибудь, — пишет Достоевский,— то это в те долгие ночи… когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими: любил их, радовался, печалился с ними, а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим». Художник создает живые лица, характеры, а не систему идей, и анализ художественного произведения, должен быть анализом живых образов, а не поисками взглядов и идей. Конечно, нет характеров без тех или иных симпатий социально-политических или философских, но в художественном произведении они не имеют самодовлеющей ценности; они служат для обрисовки характеров и сами имеют смысл в связи с живыми образами. Кто на основании отрывочных высказываний того или другого героя художественного произведения пытается построить философию, якобы заключенную в этом произведении, тот занимается никчемной работой, потому что он приписываешь художнику то, чего у него нет, и не дает представления о том, что есть. Когда Розанов пишет свое исследование «Легенды о великом инквизиторе», <78 (94)> он совершенно забывает, что эта легенда — высказывание Ивана Карамазова, живой личности с определенным характером, у которого есть целая семья предков, проливающая свет на эту личность, что легенда не философия, а составной элемент характера. Когда Мережковский занимается Достоевским как религиозным мыслителем, он упускает из вида пустяк, именно, что Достоевский никогда не был мыслителем. Высказанные там и сям отдельными персонажами его произведений религиозные взгляды важны для понимания психологии его героев, но едва ли имеют философскую ценность. В произведениях Достоевского заключается жизнь с ее страстями, борьбой, чувствами, мыслями, а не философия. Исследователь может создать философию этой жизни, а не излагать в качестве философии то, что никогда не было ею. Поскольку Достоевский выступал в качестве публициста, он высказывал свои взгляды, развивал свое миросозерцание. Тут мы действительно имеем ДЕЛО с его религиозными, политическими и социальными воззрениями, которые можно исследовать с точки зрения логической и фактической обоснованности, можно доказать их слабость я несостоятельность и выбросить, как хлам. Но в его художественных произведениях перед нами жизнь, живые характеры, живые души, который имеют всеобщую объективную ценность. Итак, анализ содержания художественного творчества <79 (95)> Достоевского, с моей точки зрения, сводится к анализу созданных им характеров.

Перед нами Макар Алексеевич Девушкин, герой «Бедных людей» и первый характер, созданный Достоевским. Он жилец одного из тех «капитальных домов», устроенных вроде номеров, где ютится беднота по двое и по трое в одной жалкой комнате, среди грязи и темноты, в воздухе протухлом и нездоровом. Девушкин не случайный, а, так сказать, столбовой бедняк. В обстановке суровой нужды он родился, вырос и воспитывался, познавши, как трудно дается хлеб насущный тому, кто добывает его своими руками, и привыкши не щадить своих рук. «Родитель мой был не дворянского роду, — рассказывает он о себе, — и со всей-то семьей был беднее меня по доходу. Я не неженка». Он действительно не неженка. Он терпелив и вынослив и работает как вол. Но работа едва обеспечивает его существование. Каждый день он находится под угрозой упасть до нищенства. Нищета и унижение — синонимы, и Девушкин слишком глубоко это чувствует. Борьба с нищетой для него имеет не просто материальный, но, главным образом, моральный смысл: это борьба за свою честь, за свою личность, которой нищета сулит всяческие оскорбления и унижения. «В каких сапогах завтра на службу пойду, — восклицает он; — а ведь подобная мысль погубить человека может… Сапоги нужны мне для поддержки чести и доброго имени». Эта <80 (96)> борьба за честь, вечное опасение за свое достоинство доводит его до болезненной мнительности. Бедный человек вечно боится стать предметом насмешки и издевательства. «Бедные люди капризны… он, бедный-то человек, он взыскателен. Он и на свет Божий иначе смотрит, и на каждого прохожего косо глядит, да вокруг себя смущенным взором поводит, да прислушивается к каждому слову — дескать, не про него ли там говорят?» Подозрительный к себе самому и к людям, вечно занятий тем, чтоб поддержать в глазах окружающих свою честь и доброе имя, бедный человек становится чрезмерно самолюбивым. Он ужасно боится, что его бедность будет замечена, что это уронит его достоинство в глазах других. Он не только борется, не покладая рук, с нищетой, но и прилагает все силы, чтобы скрыть свою бедность, показать себя с возможно более выгодной стороны. Вот почему он сторонится от людей. У него есть наклонность замкнуться в своем углу, спрятаться от людей, уединиться. «У бедного человека на этот счет стыд… Бедный человек не любит, чтоб в его конуру заглядывали»,— пишет Девушкин. Пока его бедность не переходит той границы, которая отделяет его от нищеты, пока он умеет укрыть ее от глаз людей и защитить от оскорблений свое самолюбие, он моментами испытывает даже гордость, сознание своей независимости. «У меня кусок хлеба есть свой, <81 (97)> правда, простой кусок хлеба, подчас даже черствый, но он есть, трудом добытый, законно и безукоризненно употребляемый. Ну что ж делать? Я ведь и сам знаю, что немного делаю тем, что переписываю; да все-таки я этим горжусь: я работаю, я пот проливаю». Но наряду с этой гордостью он испытывает приливы чувства недовольства судьбой и самим собой. Слишком, непрочно и жалко его положение, и каких трудов оно ему стоит! Он чувствует, что над его судьбой царит какая-то роковая власть, власть несправедливая. Он работает, он пот проливает и бьется в нищете, с трудом оберегая свою личность от унижения, а рядом столько баловней судьбы, счастливцев, ума недальнего, ленивцев. Что же это значит? «Отчего же это так случается, что вот хороший-то человек в запустении находится, а к другому кому счастье само напрашивается. И ведь бывает же так, что счастье-то часто Иванушке-дурачку достается. Ты, дескать, Иванушка-дурачок, ройся в мешках дедовских, пей, ешь и веселись, а ты, такой сякой, только облизывайся». Ответить на этот вопрос он не в силах, но в этих словах слышатся глухая обида, скрытое раздражение и недовольство. И эта обида чувствуется теМ сильнее, чем сильнее он чувствует свое бессилие передо непонятной и несправедливой властью судьбы. Рядом с гордостью в глубине его души еще смутно волнуется сознание своего бессилия, своей ничтож- <82 (98)> ности. И в тот момент, когда жизнь дает ему слишком почувствовать шаткость его положения, когда, несмотря на всю энергию в борьбе за честь, он впадает в нищету, это сознание бессилия и ничтожности принимает резкий, болезненный характер. Он теряет уважение к себе самому; вместо гордости он впадает в самоунижение, вместо стремления скрывать свои недостатки является желание выставить их на всенародное издевательство. «Я и упал духом, — рассказывает он, — чувствуя поневоле, что я никуда не гожусь и что я сам немного разве лучше подошвы моей, счел неприличным принимать себя за что-нибудь значащее, а, напротив, стал считать себя чем-то неприличным и в некотором роде неблагопристойным. Ну, а как потерял к себе уважение, как предался отрицанию добрых качеств своих и своего достоинства, так уж тут все пропадай, тут уж и падение». В груди Девушкина живут две души и одна борется с другой: душа гордая, ревнивая к своему достоинству и другая, униженная, потерявшая всякую веру в себя. Поглощенный борьбой за честь Девушкин подозрительно осматриваете себя, задаваясь вопросом: уважают ли его личность или нет? Можно ли уважать ее? Может ли он сам уважать себя? И вечно колеблется в ответе между гордым «да» и отчаянным, безнадежным «нет». Двойственность социального положения мещанина, ко- <83 (99)> лебание между достатком и нищетой сказались в этой раздвоенности психики. Двойник по социальному положению, мечущийся беспомощно между верхом и дном, он является двойником психически, переживая то приливы гордости и веры в себя, то приливы чувства унижения и беспомощности. В борьбе с унижающей личность бедностью мещанин похож на потерпевшего крушение вблизи берега: он борется с бушующими волнами, все ближе берег, все растет надежда и крепнет вера в себя; но грозный вал, поднявшийся из бездны, снова уносит несчастного в открытое море, и в бессильной злобе и отчаянии опускаются руки: «тут уж все пропадай», это гибель. Для Девушкина желанный берег — «честь и доброе имя», его личное человеческое достоинство, а бедность и грозящая нищета — те бурные валы, которые преграждают путь к желанному берегу. Чуть мелькнет надежда выплыть — в нем просыпается гордость, сознание своего человеческого достоинства; утрачена надежда — утрачена и гордость, он перестает считать себя человеком. Тяжелая мучительная борьба происходит в его душе, в которой одновременно живут болезненное самолюбие и болезненное самооплевание, больная гордость и больное унижение, элементы не только противоположные, но и враждебные, как Ормузд и Ариман, между которыми перемирие немыслимо.

Характер двойника — первый созданный Достоевским характер. За первым опытом после- <84 (100)> довал ряд новых, в которых данный характер развертывался все глубже и шире. Двойник — излюбленный тип Достоевского, над которым он работал всю жизнь, тип, который является главным действующим лицом почти во всех его произведениях и без которого не обошлось ни одно из них. Второе произведение Достоевского носит даже типичное заглавие: «Двойник». Девушкин хлопочет лишь о том, чтобы не скатиться на дно, чтоб удержаться на старой позиции приличной бедности. Он был бы вполне доволен скромным, но независимым положением, при котором его самолюбие не подвергалось бы оскорблению. Его идеал, — это идеал мирного, спокойного мещанского существования. Среди сутолоки городской жизни, в которой царит принцип — молот или наковальня, он хотел бы сохранить нейтральное положение ни молота, ни наковальни. Герой второго произведения Достоевского «Господин Голядкин», родной брать Девушкина и по социальному положению, и по общему складу чувствований и настроений, отличается от него тем, что, хотя и смутно, но он чувствует невозможность удержать старые позиции. Он робко и нелепо, но ведет борьбу за захват новых позиций. Он не просто обороняется, но пробует перейти в наступление. Он не прочь бы стать «молотом». Девушкин борется только за честь; Голядкин почти бессознательно, инстинктивно борется за власть. Первый боится упасть <85 (101)> на дно, второй карабкается наверх; первый боится быть обиженным, второй не прочь обидеть, Девушкину для поддержки чести и доброго имени достаточно сапогов без дыр; Голядкин разъезжает в наемной карете с Петрушкой на запятках, для которого он озаботился даже ливрею припасти. В разговоре с доктором Рутеншпицем он старается дать понять, «что он, сколько ему кажется, не хуже других, что он живет у себя дома и что у него, наконец, есть Петрушка». В его окриках на Петрушку чувствуется неуверенная попытка показать власть. Но именно потому, что у Голядкина самолюбие развилось в более резкую форму властолюбия, в нем раздвоение личности становится еще более глубоким. Чем с большей высоты падаешь, тем больней ушибаешься. Когда Девушкин падает в борьбе за честь, он не так чувствует свое унижение, как Голядкин, падающий в борьбе за власть. Стремясь стать властным человеком, Голядкин чувствует в себе присутствие другого человека, робкого, трусливого, забитого. «Если бы кто захотел обратить в ветошку Голядкина, — рассказывает автор, — то и обратил бы, обратил бы без сопротивления и безнаказанно (Голядкин сам иной раз это чувствовал) и вышла бы ветошка, а не Голядкин, так подлая, грязная вышла бы ветошка, но ветошка-то эта была бы не простая, ветошка-то эта была бы с амбицией, но ветошка-та эта была бы <86 (102)> с одушевлением и чувствами, хотя бы и с безответной амбицией и безответными чувствами». Внутри Девушкина дух самолюбия борется с духом смирения, в существе Голядкина инстинкт власти, господства борется с инстинктом покорности, господин борется с рабом. Одна нога его стоит на ступеньке той лестницы, которая ведет на дно, в мир нищеты, унижения, в царство униженных и оскорбленных; другая — на ступеньке лестницы, ведущей в царство ливрей и карет, в царство господ. Голядкин такой же двойник, как Девушкин, только две души, живущие в нем, находятся в еще более непримиримом противоречии. Вот почему Голядкин острей чувствуете свое унижение, сильней реагирует на него. Когда Девушкин начинает понимать, что его самолюбие беспочвенно, что в действительности он забит и унижен, он предается самоунижению: Девушкин теряет уважение к себе, самолюбивый и гордый Девушкин не может уважать униженного и смиренного Девушкина. Когда Голядкин чувствует, что он вовсе не властный человек, а «подлая, грязная ветошка», он предается самомучительству, находя в этом злобное, болезненное наслаждение: «Растравливать свои раны было каким-то глубоким наслаждением для Голядкина, даже чуть ли не сладострастием». Голядкин гордый, Голядкин, жаждущий власти, издевается над Голядкиным ветошкой, Голядкиным рабом. Одновременно мо- <87 (103)> лот и наковальня он наносит себе удары, испытывая наслаждение оттого, что он молот, хоть и своими боками, и страдая оттого, что он наковальня. Есть еще одна черта в характере Голядкина, свидетельствующая о более глубоком раздвоении его личности, чем у Девушкина. Это человек, у которого душевная дисгармония достигла такой ступени развития, когда — еще шаг, и она станет безумием. Нервы Голядкина взвинчены до последней крайности: он мечется, как угорелый, беспричинно торопится, говорит сам с собой, разражается неожиданными истерическими слезами. Нервная раздражительность повышена до такой степени, что он галлюцинирует. Для него раздвоенность его существа становится предметом мучительной галлюцинации. Для его расстроенного мозга одна из половин его собственной души начинает вести самостоятельное, независимое существование, воплотившись в образ «Голядкина второго», которого он видит, как реальную личность, с которой ведет разговоры. Это та половина его души, в которой заключены его смутные порывы выбиться вверх, подняться в мир господ, сделать карьеру. Его галлюцинация — Голядкин второй, горький чиновник, ни перед чем не останавливающийся лишь бы сделать карьеру. Подставляя на каждом шагу ножку ему, Голядкину первому, он быстро влезает в милость у его превосходительства и становится чиновником особых поручений к великой досаде <88 (104)> и злости Голядкина первого. Галлюцинация приводит Голядкина в бешенство именно потому, что она есть резкое выражение его бессилия, его неспособности угнаться за своей гордой мечтой. Мечта живет своей, отдельной от его существования жизнью, ему недоступной. Каждый успех Голядкина второго болезненно подчеркивает его собственное бессилие и унижение. Мучительная и бесплодная борьба падающего мещанина за честь с нищетой и унижением в расстроенной психике Голядкина преломляется в мучительную борьбу с галлюцинацией, с болезненным порождением его расстроенного вечными неудачами мозга. Мы застаем его на границе безумия, и кончает он безумием.

Бесплодная борьба с бедностью, бессильная борьба за честь, жажда силы при полном реальном бессилии, жажда власти при действительной безответности — вот существенные черты в характере двойников Достоевского. Они хотят того, чем не могут стать; в этом трагизм их положения, здесь источник раздвоения их личности. Они сами чувствуют, что то, чего они желают, для них не осуществимо, но они не могут перестать желать. Так чувствует себя неизлечимо больной: и знает он, что уж не встать ему с постели, но отказаться от желания подняться вновь с одра он не может. При ясном сознании приближающегося конца он старается хоть на время забиться и помечтать о радостях <89 (105)> жизни. Забудется, замечтается и кажется ему, что снова он живет полной широкой жизнью, пока внезапный припадок боли не напомнит ему о действительности. В нем тоже борются две души: то бодрая, здоровая, живая, то убитая болью, чувствующая близость конца. Ненавистная реальность борется здесь с неосуществимой мечтой. Между ненавистной реальностью и неосуществимой мечтой и мечется беспомощно душа двойника. Он самолюбив, горд, даже властен в мечтах и счастлив, как мечтатель; он жалок, смирен, беспомощен в действительности и несчастен, как реальное существо. И подобно тому, как смертельно больной по мере приближения конца все острей хочет жить, с большим упорством отдается мечтам и с большей болью вспоминает действительность, так точно двойник-мещанин, чем безнадежней его реальное существование, тем беззаветней отдается своим мечтаниям, чем более унижен и бессилен в действительности, тем более самолюбив и горд в мечтах своих. Он хотел бы совсем забыть о реальном существовании, он хотел бы, чтоб созданное в его фантазии было реальным. Вот где источник той до болезненности развитой фантазии и мечтательности, которую мы находим у двойников Достоевского. Они мечтают страстно, запоем, до самозабвения, до того, что их фантазия начинает им казаться действительностью. Характер двойника-мечтателя, страдающего от <90 (106)> того, что его мечты не действительность, а действительность не мечты, вставал в воображении Достоевского в одном из самых ранних его произведений («Хозяйка») в лице Ордынова. Но удачно он сумел его разработать уже несколько позднее в герое повести «Белые ночи».

Этот «капризный и сердитый господин» (бедные люди капризны — говорить Девушкин), этот «полубольной горожанин» сам характеризует свое существование, как «смесь чего-то чисто фантастического и горячо идеального и вместе с теМ тускло-прозаичного и обыкновенного, чтобы не сказать до невероятности пошлого». Он живет двойной жизнью. С одной стороны он обитатель пыльной и грязной комнатки бедного и не менее грязного городского квартала, мелкий, забитый чиновник — это тускло-прозаичное и пошлое в его жизни, это его действительное, настоящее существование. С другой стороны он посетитель роскошного салона, герой высшего света, влюбленный и любимый, окруженный цветами и ароматами, обласканный теплым дыханием итальянской ночи — это чисто фантастичное и горячо-идеальное, это жизнь, которой он наслаждается и упивается в своих мечтах. Забившись в своем углу, сросшись с ним, как улитка с раковиной, он, зажмуривши глаза и заткнувши уши, погружается в свои грезы. Он забывает в эти мгновения свою бедность и унижение и чувствует себя гордой, сильной личностью. В <91 (107)> мечтах это возможно, я он отдается им с какой-то бешеной страстью. В нем развивается необузданная фантазия, он становится «художником собственной жизни и творит ее себе каждый час по новому произволу». Его фантазия доходит до болезненной раздражительности, до утраты ясной границы, отделяющей мир призраков от мира действительного. Он до того сживается с мечтой, что она начинает ему казаться действительностью. «Право верить готов в иную минуту, — признается он нам, — что вся эта жизнь не возбуждение чувства, не мираж, не обман воображения, а что это и впрямь действительное, настоящее, сущее… Невольно поверишь, что есть живое, осязательное в бесплотных грезах». А когда настоящая, нефантастическая действительность напомнит ему о себе и разрушит, как карточные домики, его мечты, он, как спросонья озирается вокруг себя и самое действительность находит несколько странной, непонятной, даже фантастичной. Действительность тяжела, отсюда мечтательность, которая делает еще более тяжелой, чуждой и непонятной эту действительность, становясь за то сама более близкой, понятной, как бы действительной. Борьба за честь становится здесь борьбой за мечту; и подобно тому, как Девушкин и Голядкин пасовали в борьбе за честь, чувствуя свое бессилие и реальное унижение, так герой «Белых ночей» опускает моментами руки в отчаяньи и озлоблении, чув- <92 (108)> ствуя, что его грезы не могут воплотиться, чувствуя, как сдавливает ему горло суровая рука реальной действительности. Тогда он начинает «проклинать сам себя, потому что после фантастических ночей находят минуты отрезвления, которые ужасны». Это «минуты такой тоски, такой тоски… ему кажется в эти моменты, что никогда он не будет способен начать жить настоящей жизнью, потому что он потерял всякий такт, всякое чутье в настоящем и действительном». Пробужденный грубым толчком действительности от своего опьянения грезами он чувствует себя смешным и жалким. После всех своих фантастических восторгов он готов злобно рассмеяться над собой или заплакать: «Закончив мои патетические возгласы, я хотел через силу расхохотаться, потому что чувствовал, что во мне зашевелился какой-то враждебный бесенок, что мне уже начинает схватывать горло, подергивать подбородок и все более влажнели глаза мои».

Как Девушкин и Голядкин, герой «Белых ночей» борется за честь, и бесплодность борьбы отражается на нем гипертрофией фантазии, как у первых она выражается в гипертрофии самолюбия. Это не значит, конечно, что Девушкин не мечтатель, а герой «Белых ночей» не самолюбив. Дело лишь в том, что у первого на переднем плане вырисовывается больное самолюбие, как следствие безрезультатной борьбы за <93 (109)> честь, а у второго на переднем план больная фантазия, как следствие той же причины. Первый, чувствуя себя гордым и сильным, мечтает и фантазирует, потому что в действительности-то он «немногим разве лучше подошвы своей». Второй, мечтая, фантазируя, чувствует себя блистающим героем, гордым и смелым рыцарем, оставаясь в действительности жалким департаментским чиновником. Здесь нет разницы по существу, а разница в степени развития указанных черт в характере того и другого. Самолюбивый фантазер или фантазирующей самолюбец в сущности одно и то же: здесь есть разница в оттенке, в относительном преобладании той или другой черты. В характере героя «Белых ночей» болезненная мечтательность оттенена гуще; он — фантазирующий самолюбец, двойник-мечтатель.

Если в личности героя «Белых ночей» больная фантазия развилась в более резкую форму по сравнению с Девушкиным и даже Голядкиным, то в. лице Фомы Фомича Опискина («Село Степанчиково») и больное самолюбие делает новый шаг вперед. Такова логика всякого противоречия: оно непременно развивается, углубляется, если не разрешается. Борьба ожесточает. Чем дольше бьются Ормузд с Ариманом, тем яростней они наносят удары друг другу; чем ярче горит огонь, тем гуще сбирает ночь вокруг свой мрак, но и пламя ярче блещет <94 (110)> среди черной ночи, чем в полумраке сумерек. В душе двойника идет борьба самолюбия с унижением, и самолюбие пуще разгорается от унижения, а унижение острей чувствуется при самолюбии. Противоречие может расти и углубляться, но никогда не притупляется, не примиряется. Оно решается победой одного из противоречивых элементов. Но в двойнике ни один из элементов не одерживаете верха, чувство самолюбия живет рядом с чувством унижения, развиваясь и обостряясь во взаимной борьбе. Уже у Голядкина мы констатировали особый оттенок в этих чувствах, характерным симптомом которого является самомучительство, сладострастие от «растравливания своих ран». Как за самоуничижением Девушкина скрывается безграничное самолюбие, так за самомучительством Голядкина скрывается смутный инстинкт власти над кем-нибудь, неопределившаяся еще потребность мучительства. В характере Опискина эта наклонность оформливается, приобретает более определенное и более удобное для анализа выражение.

Литератор-неудачник, тяжелой нуждой поставленный в положение приживальщика у какого-то грубого генерала, Фома Опискин испил до дна чашу унижения. «Самолюбие не только не проходить от унижения, но даже еще более распаляется именно от этого самого унижения, от юродства и шутовства, от прихлебательства и вынужденной подчиненности и безличности», — гово- <95 (111)> рит Достоевский. Так и случилось с Опискиным. Чем больше он чувствует себя униженным и обезличенным, тем сильней В нем горит желание проявить свою личность, свою самостоятельность. «Фома Фомич есть олицетворение самолюбия самого безграничного», — характеризует его автор. И вот с этим чудовищно развитым самолюбием, вскормленным прихлебательством и унижением, Опискин попадает в дом сына старухи-генеральши после смерти ее мужа, где его встречают с уважением, даже благоговением, принимая его в простоте душевной за светило учености. Кажется тут бы Фоме и успокоиться, самолюбие его должно бы перестать мучиться. Не тут-то было: у него уже нет веры ни в себя, ни в людей, у него чудовищно развилась подозрительность, он уже сделался типичным двойником и терзается между самоуважением и самооплеванием. Иногда ему кажется, что его уважают, он начинает любоваться собой и счастлив; иногда ему начинает казаться, что над ним смеются, и он начинает плевать на себя самого и мучиться. Жажда увериться, что его действительно уважают, что признают в нем силу, побуждает его испытывать окружающих, пробовать на нить свою силу. Как слабое, подавленное бедностью существо он был предметом угнетения и ломания; чтоб почувствовать себя сильным ему нужно безнаказанно угнетать и ломаться. «Фому угнетали и он тотчас <96 (112)> же ощутил потребность сам угнетать; над ним ломались и он сам стал над другими ломаться». Или молот, или наковальня, иного выхода по социальному положению Фомы нет, и он пробует: точно ли он молот? Вот почему он становится истинным мучителем в дом Ростанева, ломается над ВСЕМИ, начиная с самого Егора Ильича и кончая дурачком Фалалеем. Он мучит окружающих, выворачивает из них душу, потому что не верит в себя, не верит, что его могут действительно уважать. «Бедного Фону обижают», — вот вечный припев, сопровождающийся искреннейшими слезами и муками по поводу каждого слова и движения, в котором его болезненная подозрительность совершенно неосновательно усматривает желание оскорбить и унизить. Оттого, что он не верит в свою честь, он мучится, страдает и оттого, что он ищет этой веры, он мучит и причиняет страдание окружающим. Противоречие между самолюбием и самоунижением в характере Опискина окончательно оформливается в более глубокое противоречие мучительства и страдания. Одновременно мучитель и мученик — вот новый тип двойника, с которым знакомит нас Достоевский. Чем сильнее чувствуется это противоречие, тем более нелепые и чудовищные формы должно принять и мучительство и страдание. Мы увидим это при анализе более сложных и глубоких характеров, созданных Достоевским. Но прежде чем <97 (113)> взяться за этот анализ, я считаю полезным резюмировать в двух словах результаты, уже добытые нами.

Все рассмотренные нами характеры — характеры мещан, задавленных нуждой. Борьба с необеспеченностью у всех принимает характер борьбы за честь, за личное достоинство, попираемое в бедности. Жажда чести служит источником самолюбия, гордости, мучительства и светлых грез; поражение в борьбе за честь вызывает острое чувство бессилия, служащее источником смирения, самоунижения, страдания и сознания мрачной действительности. Взаимоотношение между этими двумя порядками психических состояний таково, что они, сталкиваясь, взаимно усиливают и раздражают друг друга: самолюбие растет от унижения и наоборот; мучительство растет вместе с страданием и наоборот; чем светлей мир грез, тем мрачней действительность и опять-таки наоборот. Все рассмотренные характеры обладают указанными психическими чертами. Сочетание прямо противоположных элементов в их психике делает их двойниками. Сообразно с тем, какие черты выдвинуты на первый план, мы имеем четыре типических фигуры двойника: между гордостью и смирением бьется личность Девушкина, между властолюбием и покорностью — личность Голядкина, между мечтой и реальностью раздваивается герой «Белых ночей» и, наконец, между страданием и мучительством — Опискин. <98 (114)>

VII.

„Угрюм, мрачен, надменен и горд; в последнее время мнителен и ипохондрик. Великодушен и добр. Чувств своих не любит высказывать и скорее жестокость сделает, чем словами выскажет сердце. Иногда, впрочем, не ипохондрик, а просто холоден и бесчувствен до бесчеловечия, право точно в нем два противоположные характера, поочередно вселяются«. Вот аттестация, которую дает Разумихин своему приятелю Родиону Романовичу Раскольникову, аттестация меткая, схватывающая самую существенную, специфическую особенность этого характера, двойственность его душевного содержания, глубокое противоречие его натуры. Раскольников несомненный и типичный двойник. Весь склад его чувствований, настроений, забот и волнений сближает его со всей семьей двойников. Гнетущая бедность, унижение бедности, больное самолюбие, переходящее в жажду власти и мучительства, мнительность и острое чувство бессилия — все это знакомо Раскольникову, как и Девушкину, Голядкину или Опискину. Но подобно подпольному человеку он отличается от них вы- <118 (134)> соким развитием интеллекта, он двойник мыслящий. Вместо бедных чиновников и приживальщиков, перед нами „задавленный бедностью» студент, работяга и способный, внушающий уважение своим товарищам по университету. „Раскольников в университете, – сообщает автор, – не имел товарищей, всех чуждался… Занимался усиленно, не жалея себя, и за это все его уважали, но никто не любил». Вместо Макара Девушкина, с благоговением слушающего „Ермака и Зюлейку», перед нами молодой юрист, с развитым и сильным умом, уже успевший обратить на себя внимание оригинальной статьей.

Общее направление этого ума уже заранее предопределено той обстановкой, той средой, которая еще до начала сознательной жизни выработала в нем определенный тон чувствований, чисто инстинктивных стремлений и порывов, всего того, что мы называем натурой, которая ко времени начала сознательной жизни уже создала следовательно определенный субъективный материал для мысли, а с наступлением этой сознательной жизни продолжает непосредственно воздействовать на ум, доставляя ему ближайший объективный материал. Внутреннее противоречие гордости и смирения — вот субъективный материал мысли Раскольникова; мир гибнущего на дне города мещанства, мир Мармеладовых — ее объективный материал. Он должен решить и действительно занят решением вечного вопроса двойников: <119 (135)> быть ли ему на “дне” или на верху, наковальней или молотом? „Вошь ли я, или человек, тварь ли я дрожащая, или право имею?» — спрашивает Раскольников. Вспомним, что Девушкин мучится вопросом — человек ли он, или подошва, что Голядкина терзает вопрос — человек он, или ветошка, что подпольный человек носятся с дилеммой — герой или грязь, и для нас станет вполне ясно, что со всей этой семьей двойников Раскольникова связывают тесные узы родства, что он кость от кости и плоть от плоти их.

Но подобно тому, как склад характера индивидуализируется в зависимости от преобладания той или иной черты, и общее направление ума тоже индивидуализируется в зависимости от сосредоточения на том или ином частном вопросе. Общий склад характера не мешает герою „Белых ночей» быть своеобразным и индивидуальным благодаря преобладанию в нем мечтательности. Точно также Раскольников, будучи близок по натуре всем двойникам, а в частности и в особенности близок к подпольному человеку, с которым его роднит сверх прочего развитость интеллекта, является своеобразной личностью. Раскольников — мыслящий двойник, двойник-аналитик, как и подпольный человек, но его мысль выдвигает на первый план то, что едва занимало этого последнего. Все внимание подпольного человека сосредоточено на анализе внутренних душевных процессов. На противоре <120 (136)> чиях своей натуры он строить, как на фундаменте, оригинальную философию душевной жизни. Раскольников не психолог, а юрист, его занимают не столько психические процессы, сколько общественно-правовые отношения.

Подпольный человек рассматривает душевную жизнь, как трагическую коллизию сознания и воли и беспомощно бьется над разрешением этой коллизии, то провозглашая примат воли, то признаваясь в любви к сознанию. Раскольников, смотря на жизнь сквозь те же очки, что и герой подполья, рассматривая общественную жизнь под углом личной раздвоенности, представляете ее себе, как трагическое столкновение своеволия и смирения, беспредельной власти и столь же беспредельной покорности, и тоже беспомощно бьется над решением этого социального противоречия, то принимая принцип своеволия, то благоговейно и даже страстно преклоняя колена перед покорностью и смирением. Гармония человеческих воль, общественные отношения солидарности и согласия совершенно непонятны ему, как оставалась непонятной и недоступной для подпольного героя гармоническая душа, душа, в которой и ум и воля взаимно согласованы, взаимно дополняют друг друга. Нет этой гармонии ни в субъективных, ни в объективных элементах его мысли, ни в его натуре, ни в окружающей его среде. Чтобы понять солидарность, Раскольников должен был бы не быть двойником, а чтоб не быть двои- <121 (137)> ником, он должен бы был родиться в иной среде.

Стоя перед лицом общественной жизни, мещанин-двойник по своему социальному положению между верхом и дном, только и в состоянии представить ее себе как противоречивое соединение людей верха и дна, людей высшей и низшей породы, людей своевольных, которым все позволено и людей смирных, не имеющим совсем своей воли. Именно таким образом и представляете себе общество Раскольников. „Все люди по закону природы, говорить он, разделяются вообще на два разряда: на низший, то есть, так сказать, на матерьял, служащий собственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, т. е. имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово… Первый разряд, то есть матерьял, говоря вообще, люди по натуре своей консервативные, чинные, живут в послушании и любят быть послушными… Второй разряд все преступают закон, разрушители, или склонны к тому, судя по способностям». Заметьте себе, что этот противоречивый склад общества возводится Раскольниковым в закон природы. „Все люди по закону природы разделяются на два разряда», — говорит он. „Ясно только одно, — еще раз возвращается он к той же мысли,— что порядок зарождения людей всех этих разрядов, должно быть, весьма верно и точно определен каким-нибудь законом природы». Подобно тому как <122 (138)> подпольный человек провозглашает законом природы противоречие воли и разума, Раскольников объявляет законом природы разделение общества на две противоположных породы. Между этими породами кипит война. Порода своевольных людей, смелых и сильных, одаренных упрямой энергией не останавливается ни перед чем для удовлетворения своих желаний, не считается ни с какими законами, кроме своего хотения. Это — „непосредственный человек» подпольного философа. „Если ему надо для своей идеи перешагнуть хотя бы и через труп, и через кровь, то он по совести может дать себе разрешение перешагнуть через кровь»,— говорит Раскольников о человеке высшей породы. Люди смирные, те, которых подпольный философ называет „благоразумными», стремятся сдерживать своевольные выходки своевольных людей. Они не признают за последними права на своеволие, казнят их и вешают. Но будущее принадлежит своевольным. „Масса почти никогда не признает за ними этого права, казнит их и вешает и тем исполняет консервативное свое назначение, с тем однако ж, что в следующих поколениях эта же масса ставить казненных на пьедестал». Так в глазах двойника само общество становится как бы гигантским, многоголовым двойником. Внутренняя борьба больной, уязвленной гордости с больным смирением, иррациональной воли с пассивным благоразумием становится основным соци- <123 (139)> альным противоречием, борьбой гордых со смирными, своевольных с пассивными.

Если противоречивое строение общества определено законом природы, то стремление к разрешению его в гармонии и всеобщем счастьи должно казаться смешной, и нелепой утопией, и Раскольников не только сам не пытается внести в общественные отношения согласия, разрешения мучительной внутренней разладицы, но относится скептически-пренебрежительно, даже озлобленно ко всякому, кто делает подобный попытки. Общественное счастье для него пустой звук: нужно занять место или среди людей смирных, или среди своевольных, и, конечно, лучше последнее, лучше жить по своей воле. „За что давеча дурачок Разумихин социалистов бранил, – размышляет Раскольников, – трудолюбивый народ и торговый, общим счастьем занимаются. Нет, мне жизнь однажды дается и никогда ее больше не будет; я не хочу дожидаться всеобщего счастья. Я сам хочу жить, а то лучше уж и не жить». Мысль Раскольникова не столько ищет выхода из общественного противоречия, сколько занята вопросом: кто же он сам по своей природе: „человек» или „материал», гордый или смирный? Это и понятно, если принять за аксиому, что по закону природы люди бывают только двух пород. Раз закон природы — тут уж ничего не поделаешь и остается только определить, что такое я сам по закону природы? В целях этого опре- <124 (140)> деления Раскольников и предпринимает свой дикий эксперимент со старухой-процентщицей. „Не деньги нужны мне были, Соня, когда я убил… Мне другое было нужно, другое толкало под руку. Мне надо было узнать тогда, и поскорее узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу? Тварь ли я дрожащая или право имею?» Фома Опискин инстинктивно мучил людей, не веруя в свою силу и желая увериться, что его никто не посмеет обидеть, что он сам всякого обидит, Раскольников ушел далеко вперед: он предпринимает убийство, чтоб убедиться в том, что он аз тех, которые все могут, предпринимает не в силу смутных импульсов натуры, а в силу выработанного принципа, положенного им в основу всей общественной жизни, нрава и морали. „Я не старушку убил, – говорить он, – а принцип убил». Представить себе какой-нибудь иной выход, кроме торжества не знающей удержу воли или робкой, забитой покорности, Раскольников решительно не в силах. Или безмерное смирение и робость Сони Мармеладовой, терпеливо и безропотно несущей свой крест высочайшего унижения, какому только может подвергнуться женщина, или дикий разгул личности, для которой всякая мораль и всякий закон трын-трава. Раскольникову ужасно хочется ступить на второй путь, который ему кажется единственно достойным человека. Не даром же он все время величает своевольных <125 (141)> людей героями, людьми необыкновенными. На вопрос Сони: что же делать? – он отвечает: „Что делать? Сломить, что надо, раз навсегда, а страдание взять на себя… Свободу и власть, а главное власти! Над всей дрожащей тварью и всем муравейником! Вот цель!» Но опыт показывает ему, что сам он не способен ничего сломить и ни над чем не способен взять власть. Нелепое проявление воли в форме убийства старухи-процентщицы, как и надо было ожидать, привело к нелепому концу. „Я себя убил, а не старушонку»,— признается он. Мало того, Раскольников вовсе не уверен в том, что путь власти — лучший путь. Моментами он доходить до ненависти к нему в лице Свидригайлова и питает какую-то экстатическую нежность к пути Сони Мармеладовой, к пути смирения и страдания: „Прошло минут пять. Он все ходил взад и вперед, молча, не взглядывая на нее. Наконец, подошел к ней; глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за плечи и прямо посмотрел в ее плачущее лицо. Взгляд его был сухой, воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали. Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу… Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, как-то дико произнес он и отошел к окну». Да и вообще Раскольников плохо верит в свои построения и болезненно мечется между противоречиями. „Окончательным своим решением, – гово- <126 (142)> рит автор, – он продолжал всего менее верить». Да и трудно поверить в такую концепцию, которая объявляет законом природы вечное социальное противоречие, которая знает лишь два пути: через кровь и мучительство к власти или через смирение к страданию и самоумерщвлению. Каждый из этих путей внушает Раскольникову смешанное чувство любви и ненависти. Подобно тому, как герой подполья одновременно любит и ненавидит и волю и сознание, и, чувствуя их непримиримость в себе, не хочет в тоже время расстаться ни с тем, ни с другим, так Раскольников одновременно любит и ненавидит оба пути, и никак не может сделать выбор между ними. Сейчас же после страстного прославления „свободы и власти над всей дрожащей тварью», он готов признать и почти признает дурным этот путь: „И что тебе в том, воскликнул он чрез мгновение с каким-то даже отчаянием, ну что тебе в том, если б я и сознался сейчас, что дурно сделал?!». И сейчас же после смиренного преклонения колен перед „всем страданием человеческим» в образе Сони он прибавил восторженно: „А что ты — великая грешница, то это так. А пуще всего тем ты грешница, что понапрасну умертвила и предала себя… Да скажи же ты, наконец, – проговорил он в исступлении, — как этакий позор и низость в тебе рядом с другими противоположными и святыми чувствами совмещаются?» Ни на ту, ни на дру- <127 (143)> гую дорогу, ни на дорогу „переступания через кровь», ни на путь „предания себя» Раскольникову не удается ступить твердой ногой. И, как подпольный человек, он в конце концов признается в том, что бессилен решить социальную проблему, что он подозревает возможность какого-то иного пути, которого он не знает и не видит, но в который верит гораздо больше, чем в свой „закон природы». „Vive la guerre etérnelle — до нового Иерусалима, разумеется», – заканчивает он изложение своих социально-правовых взглядов перед Порфирием. „Так вы все-таки веруете же в Новый Иерусалим, – переспрашивает последний. — Верую, твердо ответил Раскольников».

Как грозный сфинкс древнего мира, общество задает Раскольникову загадку под угрозой гибели в случае неуспеха. Раскольников не родился быть Эдипом, он не решил загадки Сфинкса и погиб. Это логическое бессилие явилось неизбежным следствием бессилия фактического. У мещанина есть только три ответа на социальную задачу, только три ответа доступны ему по его социальному положению, и ни один из них неприемлем, в конце концов, для него самого. Путь труда, не знающего усталости, путь изведанный, путь, практическая никчемность которого ясна была уже Девушкину, тоскливо допрашивавшему: отчего счастье Иванушка-Дурачку достается? – практическую никчемность которого Раскольников ясно <128 (144)> наблюдает на судьбе своей семьи, на судьбе Мармеладовых, практическую никчемность которого осознает и высказывает в самых решительных выражениях. На совет Настасьи уроков приискать он отвечает: „За детей медью платят. Что на копейки сделаешь? — А тебе бы сразу весь капитал, – возражает Настасья. — Да, весь капитал, – твердо отвечал он, помолчав». Труда Раскольников не боится; он, как Девушкин, „не неженка», и мы уже видели, что за работоспособность он заслужил особенное уважение товарищей по университету. Но раз почувствовав а поняв бесплодность этого пути, почувствовав и поняв, что не трудом определяется в окружающем его обществ степень достатка, влияния, уважения, он резко отказывается от работы. „Я мог бы работать, – говорит он Соне, – да я озлился и не захотл». Второй путь — путь наверх к „ликующим, праздно болтающим, обагряющим руки в крови», путь, на который жадно стремятся вступить и Голядкин, и Опискин, и подпольный человек, к которому лежит душа Раскольникова, но который он в то же время ненавидит, чувствуя и понимая, что стать на этот путь не в его власти, что какие-то непонятный силы не пускают его на эту дорогу. Что не добродетель и не труд ведут по этой дороге — Раскольникову ясно, как день; но что же ведет по ней? По закону природы люди родятся смелые или робкие и только первые осме- <129 (145)> ливаются взять власть и господство; и Раскольникова приводит в бешенство то, что этот закон природы его-то именно и обделил. „Да, я действительно вошь, – продолжал он, со злорадством прицепляясь к мысли». Наконец, остается еще один путь — путь бедности, быть может нищеты, и терпения, путь единственно осуществимый практически, но ненавистный потому, что с ним связано унижение, грех самоумерщвления и предания себя, по мнению Раскольникова. Этот путь двойник тоже любит и ненавидит; любит потому, что все же это выход из мучительной агонии, ненавидит потому, что этот выход — смерть. Послушайте горячую исповедь Раскольникова перед Соней, исповедь, в которой он пытается рассказать, как дошел он до своих выводов»: „Я сказал тебе давеча, что в университете себя содержать не мог. А знаешь ли ты, что я, может, и мог? Мать прислала бы, чтобы внести, что надо, а на сапоги, платье и хлеб я бы и сам заработал; наверно! Уроки выходили; по полтиннику предлагали. Работает же Разумихин! Да я озлился и не захотел. Именно озлился (это слово хорошее!). Я тогда, как паук, к себе в угол забился. Ты ведь была в моей конуре, видела… А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! О, как ненавидел я эту конуру! А все-таки выходить из нее не хотел. Нарочно не хотел! По суткам не выходил, и работать не хотел, и даже есть не хо- <130 (146)> тел, все лежал. Принесет Настасья – поем, не принесет – так и день пройдет; нарочно со зла не спрашивал! Ночью огня нет, лежу в темноте, а на свечи не хочу заработать. Надо было учиться, я книги распродал; а на столе у меня, на записках да на тетрадях, на палец и теперь пыли лежит. Я лучше любил лежать и думать. И все думал… И все такие у меня были сны, странные, разные сны, нечего говорить какие! Но только тогда начало мне мерещиться, что… Нет, это не так! Я опять не так рассказываю! Видишь, я тогда все себя спрашивал: зачем я так глуп, что если другие глупы и коли я знаю уж наверно, что они глупы, то сам не хочу быть умнее? Потом я узнал, Соня, что если ждать, пока все станут умными, то слишком уж долго будет… Потом я еще узнал, что никогда этого и не будет, что не переменятся люди, и не переделать их никому, и труда не стоит тратить! Да, это так! Это их закон… Закон, Соня! Это так!.. И я теперь знаю, Соня, что кто крепок и силен умом и духом, тот над ними и властелин! Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот и всех правее! Так доселе велось и так всегда будет! Только слепой не разглядит!» Вот те этапы, через которые шла мысль Раскольникова. В этой исповеди слышится и острое чувство обиды, и ясное сознание бесплодности труда, и чувство бессилия перед развивающимся потоком общественной жизни, перед суровым законом, определяющим одних к господству, других к унижению. „Так <131 (147)> доселе велось и так всегда будет», — таков грустный, рвущий сердце заключительный аккорд этой исповеди-полубреда. В такой атмосфере развивалась мысль Раскольникова. Его социальные взгляды родились в тесной конуре городского угла под низкими потолками, теснящими душу и ум.

.
.
.
.
.
.

ХIII.

Хотя своеволие всегда сопровождается падением на «дно», однако падение на «дно» вовсе не всегда сопровождается своеволием. Нередко вместо безудержного индивидуализма, вместо волчьей свирепости, падение на дно выражается психически тихой, безответной покорностью ягненка, ведомого на заклание. Раздавленный грозной стихией общественного развит человек и не помышляет о сопротивлении: он опускает руки, смренно никнете головой с полным сознанием бессилия. Это «слабые сердцем», это «кроткие» герои Достоевского, длинная вереница образов, от которых веет грустью, как от кладбищенских крестов. Мягкие, робкие лица, худенькие и болезненные, молитвенно сложенные руки и страдание, бесконечное страдание за себя и за других. С их уст не слетает гневное проклятие, в их «слабых сердцах» нет места иным чувствам, кроме благодарности и смирения. Они никого не обвиняют, несут свое страдание, как заслуженную кару, целуют язвы и раны на своем теле. Искренно считая себя последними из последних, они без ропота принимают всякое заушение, и, получивши удар в правую ланиту, спешат подставить левую. Не бежать от страдания, а искать <246 (230)> его надо: человек не всегда знает, что он виноват, но он всегда виноват, а страдание есть искупление. Протест против страдания им кажется грехом. В страдании есть великая очищающая душу сила; в нем человек находит душевный мир, ясность, спокойствие. Ужас страдания не в самом страдании, а в отрицании его законности: стоит принять страдание законным, и душа наполнится неизреченным счастьем. И эти люди страдают, страдают вольно и невольно, за себя и за других, за жертвы и за палачей, страдают с покорностью, терпением, даже с умилением и экстазом, с чисто религиозной верой в спасительную силу страдания.

Эта религия страдания берет начало в том же источнике, из которого вытекает религия своеволия. Нищета, социально-экономическая смерть,— вот этот источник; нищета голодная, абсолютная, та, которую Мармеладов характеризует в трех словах: «дальше идти некуда». В условиях такой нищеты можно жить только или своеволием, безграничным презрением к чужой личности и чужому страданию, или кротостью, христарадничаньем, презрением к своей личности и своему страданию. Своеволие и самоотречение, преступление и подвижничество «и сеются вместе и вместе растут». Нищета или вызываешь страстную жажду расширить бюджет личной жизни, или, наоборот, порождает желание сузить, сократить бюджет личной жизни до последней крайности.

<247 (231)> В первом случай человек хочет взять то, что ему необходимо для удовлетворения своих потребностей, не считаясь ни с правом, ни с моралью, руководясь лишь естественной жаждой жить и дышать во все легкие. Во втором случае он хочет задавить в себе возможно больше потребностей, чтоб не нуждаться в средствах к их удовлетворению. Первые ищут спасения от гнета нищеты, стремясь достать средства, необходимые для удовлетворения всех желаний; вторые ищут спасения от этого гнета в отсутствии самих желаний: из первых вырабатываются преступники, из вторых юродивые; идеал первых — своеволие, идеал вторых — подвижничество.

Это опять-таки те два пути, между которыми бьются мещане-двойники. Падение на дно не открывает новых дорог и перспектив: это падение лишь кладет конец колебаниям и нерешительности, оно требует, чтоб человек выбрал себе определенный путь. Две души, некогда боровшиеся в груди «двойника», отделяются одна от другой, индивидуализируются, организуются в самостоятельные единицы, в самостоятельные характеры. Но они не перестают жить и развиваться рядом. Только теперь они живут не в индивидуальной груди мещанина-упадочника, а в коллективной груди социального дна. Индивидуальная связь своеволия и смирения расторглась, личность не бросается от мучительства к самобичеванию, а твердо и решительно или своевольничает, <248 (232)> или смиряется. Нет больше «двойников»: есть «своевольные» и «слабые сердцем», есть преступники и юродивые. Но оба эти характера всегда существуют рядом: где есть «своевольный», там неизбежно есть и «слабый сердцем», где есть преступник, там есть и юродивый. Социальное дно можно представить себе коллективным, многоликим двойником: ошуюю — стальные, сверкающие холодным презрением ко всему миру лики «своевольных», одесную — восковые, испитые страданием и самобичеванием лики юродивых. Отводя место одним ошуюю и другим одесную, я не даю субъективной оценки, этих характеров; в данный момент моя задача – анализ, а не оценка. В произведениях Достоевского одесную стоят «кроткие», а «своевольные» — ошуюю: я оставляю их на тех местах, где поставил автор. С характерами «своевольных» мы уже познакомились; нам осталось теперь ближе взглянуть в душу «кротких», подвергнуть анализу «слабые сердца».

Жил в Петербурге мелкий, премелкий чиновник по имени Вася Шумков. Был он чиновник усердный, скромный, безответный; сверх того имел маленький талант — прекрасный почерк. Его превосходительство, Юлиан Мастакович, зная его усердие и талант, поручал ему частную переписку с особой сверх жалованья платой. Такое внимание начальника Вася почитал верхом счастья. Вся душа его была <249 (233)> преисполнена трепетным благоговеним и безмерной благодарностью. Он буквально из кожи лезет вон, чтоб доказать, что начальство не ошиблось в нем, что он весь усердие и готовность. Случилось так, что, кроме чиновничьих чувств, в Васе проснулось человеческое чувство: он полюбил. Любовь сделала из его жизни драму: Васе некогда любить, потому что ему необходимо переписывать, чтоб не обмануть доверия его превосходительства; но он не властен над своим сердцем: он то бросит работу, чтоб сбегать хоть на часок к своей Лизе, то с бешеным азартом хватается за работу. В результате — работы он не кончил к сроку. Это явилось для него страшным, тяжелым ударом: он считает себя преступником, заслуживающим жестокого наказания, мучится сознанием своей вины и кончаете помешательством. Характерен самый пункт помешательства: в его голове гвоздем засела мысль, что его намерены сдать в солдаты. Такова вкратце фабула повести «Слабое сердце».

Герой этой повести существо окончательно заколоченное и бесповоротно обреченное. Вася Шумков не только не протестует против давящих его условий, но считает их вполне нормальными. Он не просто примирился со своей поистине каторжной жизнью, но взирает на свою судьбу с благодарностью. Нищета, одуряющая работа и подневольное положение до такой степени изуродовали его душу, что колодки, в которые <250 (234)> забила его жизнь, кажутся ему чем-то священным: он не ропщет, а умиляется. Его не возмущает то, что эта колодки лишают его возможности удовлетворять законнейшим человеческим и человечным влечениям: наоборот, он огорчается и терзается, когда, поддавшись влечениям сердца, он делает попытку освободить свои члены из колодки, выбраться на вольный воздух и дохнуть полной грудью. Любовь не заставляете его остро почувствовать всю грубость и жестокость и незаконность условий существования, в которых для любви нет места: наоборот, он считает себя преступником и казнит себя сам именно за то; что под влиянием любви осмелился ослабить и расшатать колодки. Вася Шумков гибнет без борьбы, без проклятия и злобы: он сам идет навстречу гибели, сам ищет ее как заслуженного возмездия.

По словам Аркаши, сожителя и приятеля Шумкова, Вася сошел с ума «от благодарности». Здесь есть доля правды: Вася считает себя обязанным благодарностью за кусок хлеба, который ему достается почти каторжным трудом и унижением; а когда, отдавшись первому чувству, он не успел выполнить каторжной повинности, он ищет себе кары «за неблагодарность». Он гибнет, будучи убежден в необходимости и законности своей гибели. Несомненно, что такое убеждение ускорило развязку, явилось до некоторой степени причиной гибели Васи. Но столь же очевидно, что <251 (235)> убеждение это сложилось само на основе фактической забитости и бессилия, что это убеждение было простым констатированием факта. Точнее и правильнее было бы сказать, что и «благодарность» Васи, и его убеждение в законности гибели были просто симптоматическими явлениями, а не причиной. Вася мог не питать никакой благодарности к своей каторге и все-таки погибнуть. Чем сделался бы Шумков, если б любовь пробудила в нем чувство человеческого достоинства и толкнула на протест? Он сделался бы Голядкиным, а Голядкин кончает не лучше Шумкова. Не «от благодарности» гибнет Вася, а с благодарностью: он не барахтается, не огрызается, а принимает гибель, как должное, обвиняя во всем себя. Тем и отличается Шумков от «двойников» и «своевольных», что он совершенно пассивно, кротко и смиренно принимает свое положение, что он уже вполне и бесповоротно убежден в невозможности борьбы и протеста, что он, наконец, даже считает грехом протест, а свое страдание и унижение вполне заслуженным. Но со смиренной ли кротостью гибнут, или гибнут своевольничая, во всяком случай гибнут не от своеволия и не от кротости: Васина «кротость» – такой же симптом окончательного падения, как «своеволие» Лучки или Орлова; причины же этой кротости и своеволия лежат, как мы видели, в социально-экономическом положении упадочного мещанства и «бывших людей».

Смутно, не умом, <252 (236)> а инстинктом, угадывает эту причину и Аркаша. Он много думал о судьбе друга; и вот однажды вечером, возвращаясь в свою бедную квартирку, он вдруг почувствовал, отчего это случилось: «Подойдя к реке, он остановился на минуту и бросил пронзительный взгляд вдоль реки. «Ночь ложилась над городом и вся необъятная, вспухшая от замерзшего снега поляна Невы, с последним отблеском солнца, осыпалась бесконечными мириадами искр иглистого снега. Становился мороз в двадцать градусов. Мерзлый пар валил с загнанных лошадей, с бегущих людей. Сжатый воздух дрожал от малейшего звука и, словно великаны, со всех кровель обеих набережных подымались и неслись вверх по холодному небу столбы дыма, сплетаясь и расплетаясь по дороге, так что, казалось, новые здания вставали над старыми, новый город складывался в воздухе. Казалось, наконец, что, весь этот мир со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами — отрадой мира сего, в этот сумеречный час походить на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу. Какая-то странная дума посетила осиротелого товарища бедного Васи. Он вздрогнул, и сердце его как будто облилось в это мгновение горячим ключом крови, вдруг вскипевшей от прилива какого-то <253 (237)> могучего, доселе незнакомого ощущения. Он как будто только теперь понял всю эту тревогу и узнал, отчего сошел с ума его бедный, не вынесший своего счастья Вася». В стихийном движении городской жизни Аркаша смутно, инстинктивно угадывает врага, сгубившего его бедного друга. Страшная, таинственная, фантастическая сила проявляет себя в этом движении. Аркаша не знает этой силы, не представляет ее ясно, не может назвать ее, но он чует ее грозное присутствие, чует, что она играет людьми, как пешками, для одних воздвигая «раззолоченные палаты», других бросая в «приюты нищих». И оттого, что он не знает ни образа, ни имени этой силы, она внушает ему почти мистический ужас. Слепо, безжалостно раздавливает она и размалывает человеческие жизни. Она заклевала и задолбила Васю, приучила его к безропотной покорности и овечьей кротости, она научила его целовать свои цепи, вложила в грудь «слабое сердце». Вчера она исковеркала и сгубила Васю, завтра, быть может, придет очередь для него, Аркадия. Тяжелым камнем легло на душу Аркаши пережитое впечатление: он сделался задумчив и нелюдим; никто не узнал бы в нем прежнего весельчака и шутника. Бедный Аркаша! Автор не рассказывает нам его дальнейшей истории, но ее без труда угадать можно: в нем готовится новая «жертва вечерняя».

Вася Шумков очень близок к «дну», но он <254 (238)> все же не на «дне»: он мещанин. У него «сорвалось», он упал, но упал не на дно, а в дом умалишенных. Он не попал в среду «бывших людей» просто потому, что физически не выдержал падения, что прежде социальной смерти он умер как физическая личность. Не все кончают таким образом: другие благополучно опускаются на дно, в мир «бывших людей». Так, без протеста, без борьбы, с жалобным стоном сходят они туда и здесь уже окончательно застывают в пассивности кротком смирении. Только здесь вполне складывается характер кроткого человека, «слабого сердцем». Здесь он становится христарадником и юродствующим , здесь приучает себя терпеливо сносить унижения и страдания, смотреть на себя, как на последнего из последних, говорить и вслух и про себя: «Аз же есмь червь, а не человек». Таков герой небольшого рассказа «Честный вор», бывший чиновник Емеля. Емеля типичный представитель «бывших людей» кроткого типа. Ничем он не занимается; от всякого труда оторван, да и отвык уже; питается тем, что добрые люди дадут; укрывается, где Бог пошлет. В тот момент, в который нас знакомит с ним художник, Емеля пользуется милостыней портного Астафия Ивановича. Последний дает ему приют в своей каморке, делится с ним хлебом. Емеля привязался к нему, как собака: он ловит каждое его движение, смиренно слушает <255 (239)> его брань и воркотню, называет его своим «благодетелем». В таких условиях о личном достоинстве думать не приходится. Емеля сам знает, что человек он пропащий, никудышный: «да что же мне делать-то, Астафий Иванович: я ведь и сам знаю, что никуда не гожусь, — говорит он своему «благодетелю». Он, не уважает себя, да и не может уважать себя человек, для которого единственным ресурсом является милостыня. На всех людей он смотрит снизу вверх, перед всеми робеет и унижается; «характером смирен», аттестует его Астафий Иванович. Беспомощный и жалкий, Емеля совсем не может постоять за себя. Подадут ему — он сыт будет, не подадут — с голоду помрет; побьют его — он расплачется, приласкают — руки целовать станет. Астафий Иванович до такой степени чувствует эту беспомощность Емели, что не решается отказать ему в приюте, хотя ему самому подчас круто приходится. Емеля беспомощней и безответней ребенка. Терпение, пассивность, преувеличенная благодарность и склонность безответно, пожалуй, со слезами, принимать обиды — вот свойства такой натуры.

Полнее всего и с наибольшей яркостью свойства этой натуры воплощены Достоевским в одном из лучших по художественной отделке женских образов — Соне Мармеладовой. Соня дочь бывшего чиновника Мармеладова, давно уж <256 (240)> лишившегося всякого заработка, вступившего в ту фазу нищеты, когда «дальше идти некуда». Воспитания она не получила, да и не могла получить: не кому и не на что было ее учить. Так и осталась она ни к чему не готовой, безоружной в борьбе за жизнь, обреченной с самого рождения на судьбу «бывшего человека». Нищету, настоящий, со всем его ужасом голод, безобразные сцены унижения и издевательства — вот что видела она с детства. Жизнь с колыбели принялась колотить ее своим обухом, пришибла и запугала ее. Самое лицо ее носит на себе следы этой работы обуха нищеты и унижения: «У нее было худое, бледное и испуганное личико», – сообщаешь автор. С возрастом жизнь колотила ее все больней и больней: начались раздражительные попреки, явилось то мучительное чувство, которое связывается обыкновенно с сознанием, что ты — бремя, что ты бессилен помочь и в то же время обязан помочь, по крайней мере не жить в тягость. В одну из таких минуть Соня пошла на улицу: дно приняло жертву в свои грязные недра.

Нищета, необходимость жить милостыней не унижают так глубоко человека, как проституция. Это последняя степень позора. Милостыня унижает и обезличивает человека, заставляя его вполне ясно понять свое бессилие, свою немощь, свою полную зависимость от ласки или недовольства всякого встречного. Но в милостыне <257 (241)> есть только унижение и нет вечного оплевывания и обгаживания: в милостыне есть часто сожаление, сострадание, тогда как в проституции женщина находит голое издевательство, презрение, оплевывание, закидывание грязью изо дня в день, которые необходимо принимать, как милостыню, добровольно, с улыбкой и благодарностью. Если живущий подаянием знает, что вся его жизнь в милости встречного, то живущая проституцией знает, что ее жизнь в плевке встречного: захочет он загрязнить и оплевать ее — она будет жить, не захочет — умирай с голоду. К чувству беспомощности, сознания своей зависимости от «благодетелей», здесь присоединяется чувство собственной загрязненности и загаженности.

Вот в такой-то обстановке складывался и развивался характер Сони Мармеладовой. Вполне понятно, что в нем должны преобладать минорные, так сказать, слезоточивые качества. Из нее выработалась болезненная, истеричная девушка, беспомощная, как ребенок, неспособная постоять, за себя, умеющая только молить и плакать. Ни к какому активному, деятельному участию в жизни она не способна. Бороться с жизнью, деятельно изменять ее сообразно со своими целями может только тот, кто играет в обществе трудовую роль, кто принимает живое участие в процессе общественного производства. Такие люди самым своим социальным положением <258 (242)> призваны к творческой роли: они созданы для того, чтобы строить, действенно вмешиваться в жизнь; они не могут не творить, не строить, точно так же, как птица не может не летать, а рыба не может не плавать. «Бывшие люди», вроде Емели или Сони, никакой производительной функции в обществе не несут: они оторваны от труда, лишены «права на труд». Вынужденное бездействие, невозможность трудиться уродует личность, так изменяя ее физиологически и психически, что она совершенно утрачивает активные способности.

Здесь происходить то самое, что происходить, например, с птицами, у которых крылья долго остаются без употребления: крылья атрофируются, и птицы теряют свою способность к полету. Вот так бывает и с «бывшими людьми»: стихийная сила отрывает их от трудового процесса, а с течением времени ими утрачивается и самое умение действовать, трудиться. Здесь лежит источник пассивности «кротких», здесь источник пассивности Емелей и Мармеладовых. На основе этой оторванности от труда и развилась пассивность Сони. Перед лицом жизни она стоит, как трость, ветром колеблемая. Ни бежать, ни обороняться, ни тем более наступать, она совсем не способна. Она умеет только принимать со смирением то, что посылает судьба: задумает судьба раздавить ее, она станет на колени и сама голову под колесо сунет, с плачем, а сунет, даже убежать <259 (243)> не попробует; щедротами задумает ее осыпать, она тоже на колени станет и руки станет ловить, чтоб осыпать их поцелуями благодарности. Соня ничем сама себе не обязана; счастье и несчастье на нее обрушиваются, а не добываются ею: не случись Лебезятникова — Лужин ее погубил бы; подвернулся Свидригайлов и осчастливил ее. Около этой пассивности, как около центра, могут быть сгруппированы все существенные черты характера Сони.

Чувство собственного бессилия и чувство безусловной зависимости от случая, неожиданного стечения обстоятельств — вот что рождается на основе пассивности. Кто чувствует себя бессильным, тот склонен всякому уступать, всем и всему покоряться. Это и есть та кротость, которою отличаются все «слабые сердца», которая составляет также одну из существеннейших черт в характер Сони. Из бессилия вытекает и смирение: чувствовать себя бессильным, перед всеми пасовать и всякому покоряться, значить неизбежно прийти к самоунижению, к убеждению в личной дряблости и ничтожестве. У Сони это сознание принимает особенно резкие формы, потому что положение проститутки, как я говорил уже, не только заставляет ее терпеть оскорбления, но ежедневно искать себе плевков. Соня вся проникнута мыслью, что она «бесчестная», так низко стоит в собственных глазах, что положительно приходит в ужас, когда узнает от Раскольникова, как он <260 (244)> в глаза сказал Лужину, что считает за честь для своей сестры знакомство с ней, Соней: «Сидеть со мной честь, – восклицает она, – да ведь я бесчестная! Ах, что вы это сказали!» Рядом с кротостью и смирением, в неразрывной связи с ними, развивается своеобразный мистицизм с резко выраженной фаталистической и в то же время оптимистической окраской.

В этом мистицизме отразился факт полной неспособности Сони своими силами и по своему разуму строить жизнь, факт социальной зависимости от благодетелей и от негодяев, от милостивцев и обидчиков. Соня не хозяин своей жизни; ничего она не предвидит, никаких расчетов наперед не делает: вся ее жизнь складывается из счастливых и несчастных случайностей. Без ее воли и ведома, нежданно-негаданно, приходят к ней и горе, и радость. Соня чувствует, что вся ее жизнь зависит от кого-то таинственного и всемогущего, вмешивающегося в ее жизнь со своими планами и намерениями, ей неизвестными. Она не знает, что это за сила, властно вмешивающаяся в ее жизнь; но она хорошо знает, что сама-то она ни при чем в устройстве своей жизни, что ей можно только принимать то, что послано «свыше». Для Сони эта сила представляется промыслом, в котором она ничего не понимает, но от которого необходимо смиренно принимать все, что он посылает. Нельзя судить промысел, ничего в нем не понимая; ее изумляет <261 (245)> дерзость Раскольникова, который предлагает ей заняться таким судом: «Да ведь я Божьего промысла знать не могу. И кто меня тут судьей поставил, кому жить и кому не жить», — возражает она ему. Почему промысел посылает ей страдания, она не знает; но она ясно сознает одно, что личных сил для того, чтоб творить свою жизнь, у нее нет, что она не зарабатывает свою жизнь, а живет, так сказать, из милости.

Но вера Сони в промысел не только констатирует факт ее зависимости и беспомощности: эта вера необходима ей, чтоб жить в ужасной атмосфере позора и нищеты. Среди мрака страдания эта вера зажигает в ее сердце огонек надежды: неведомо для нее посланы ей страдания, но ведь так же неведомо для нее, быть может, уже сейчас готовится ей милость и счастье; быть может, завтра из последних она станете первой, уйдет от грязи и голода в мир света и радости. Конечно, это будет чудом; но для Сони вся жизнь полна случайностей и чудес; она глубоко верит в чудо. Припомните с каким страстным восторгом читаете она Раскольникову Евангельское повествованье о воскрешении Лазаря: «Раскольников обернулся к ней и с волнением посмотрел на нее. Да, так и есть! Она уже вся дрожала в действительной настоящей лихорадке. Она приближалась к слову о величайшем и неслыханном чуде, и чувство великого <262 (246)> торжества охватило ее. Голос ее стал звонок, как металл; торжество и радость звучали в нем и крепили его». Эта вера в чудо, вера в промысел скрашивает ей жизнь: «Что же бы я без Бога-то была»? быстро и энергически шепчет она Раскольникову. Да, без Бога Соне невозможно оставаться: только эта вера и дает ей силу жить, только в ней и находит она примирение с жизнью. Правда, в ее вере есть много объективно отрицательного: рожденная нищетой, забитостью и бессилием, она оправдывает нищету, забитость и бессилие; она отрицает борьбу со скудостью жизни и приглашает фаталистически сложить руки и ждать чуда. Но когда нет выхода, счастлив тот, кто смог примириться. Соня не знает выхода из своего положения, и для нее ее вера не только объективно необходима, но и субъективно желательна.

В изображении «слабых сердцем», как и в изображении «двойников» и «своевольных», дело не обошлось без переодеванья. В герое повести «Село Степанчиково и его обитатели», мы имеем тип «слабого сердцем», обряженного в костюм помещика: я говорю об Егоре Ильиче Ростаневе. Это опять-таки пальма в снегу. Я не буду долго останавливаться на этом образе: психологически он не представляет новых черт сравнительно с теми кроткими образами, которые мы рассматривали выше. Ограничусь беглыми замечаниями. Ничего специфически помещичьего, <263 (247)> кроме чисто внешних форм, Ростанев не заключает в себе. Он терпелив, как осел, кроток, как теленок, слаб и бесхарактерен, как ребенок, уступчив донельзя, склонен к самобичеванию и самоунижению: «Есть натуры ко всему привыкающие; такова именно была натура отставного полковника»... «Трудно было представить человека смирнее и на все согласнее! Если б его вздумали попросить посерьезнее довезти кого-нибудь версты две на своих плечах, то он, может быть, и довез...» «Он тотчас же всем уступал и всему подчинялся». Вот как на каждом шагу аттестует его автор. И в течение рассказа Ростанев только и знает, что терпит, смиряется, возит на плечах да предается самобичеванию за неведомые ему самому преступления да всяческому самоунижению. «Оно конечно, я виноват; я, брат, не знаю еще в чем виноват, но уж, конечно, я виноват...» «Я ведь глуп — сам чувствую, что глуп». Все это знакомые черты «кротких» и «слабых сердцем».

Если вы хотите представить себе, до какой степени не пристал полковничий мундир и помещичье положение Ростаневу, сравните его с Николаем Ростовым из «Войны и мира» Толстого. Сравнение любопытно потому, что положение того и другого почти тождественно: оба небогатые помещики, оба служили в гусарах, оба, по выходе в отставку, мирно устроились в своих усадьбах, оба недалекие, но простодушные, <264 (248)> честные и преданные долгу люди. Но какая огромная разница душевных организаций! Вместо терпения — грубая армейская вспыльчивость; вместо кротости — так называемая «тяжелая рука»; вместо смирения — помещичья властность. Ни единой общей черты. Если здесь не было переодеванья у Достоевского, то, значит, произошло замысловатое явление, вроде того, о котором поется в народной песне: курочка свинью родила, поросенок яичко снес.

Подведем итог этой главе. Приспособление к условиям нищеты и лишений путем сокращена потребностей и урезывания личной жизни порождает кроткие, «слабые сердцем» натуры. Характер этот развертывается вполне в условиях жизни социального дна, где нищета доведена до высшей точки, и приспособляющийся вынуждается урезать свою жизнь до полной обезличенности. Основные моменты, определяющее кроткий характер, это: оторванность от производственной жизни общества, невозможность и неспособность жить трудом с одной стороны, и с другой — существование милостыней и снисхождением благодетелей. Отсюда пассивность «кротких», чувство беспомощности и безусловной зависимости. Они не могут действовать, а могут просить; орудие их жизни не труд, а мольба. Вот почему они перед всеми смиряются, считают себя хуже и ниже всех; вот почему они с одинаковой кротостью и благодарностью принимают <265 (249)> и милость, и гнев, и ласку, и обиду. Просить и терпеливо ждать милости или жестокости — таково призвание этих натур. Вся их жизнь складывается из случайных милостыней и жестокостей, ни причин, ни смысла которых они не понимают, в производстве которых они не играют никакой действенной роли. Отсюда мистицизм этих натур, вира в силу, управляющую жизнью по неведомым целям и планам, перед которой фаталистически складывают руки и молитвенно склоняют колена. Нищета, смирение, молитва — вот в трех словарь вся жизнь «кротких» и «слабых сердцем».

Половая любовь "кротких": мазохизм и импотенция.

XVI.
Рисуя образы «своевольных», Достоевский очень мало говорит о характере тех чувств и настроений, которые возникают у них на почве отношений между полами. Психология своевольной любви почти не затронута в его творчестве. Есть лишь намеки, брошенные вскользь замечания, несколько штрихов, по которым можно догадываться, какие болезненные, извращенные формы должно принимать это чувство у «своевольных». Так, мы узнаем, что Петров прибегает к однополой любви; Валковский сообщает о себе, что <297 (281)> он любить «потаенный разврат даже с грязнотцой», что для него «главное в жизни — это женщины и женщины во всех видах»; в программу Верховенского входит между прочим — «уничтожить семью и пустить неслыханный разврат». Но все это чисто внешние черты; внутренние психические переживания Петрова или Валковского, вырастающие на почве полового чувства, другими словами, психология их любви остается неосвещенной.

Конечно, на основании и этих внешних черт, связывая их с общим складом натуры «своевольных» и с общими условиями их существования, можно выводным путем проникнуть и в психологию их любви. Нетрудно было бы показать, что в любви «своевольного» должны отсутствовать два существенных элемента нормальной любви: плодовитость а взаимность. На дне невозможен никакой семейный союз и, следовательно, никакая более или менее прочная и нормальная связь между полами. Точно так же, как между «своевольным» и обществом отсутствует всякая материальная и моральная связь, связь совместного творчества и чувства солидарности, так точно между «своевольным» и женщиной нет материальной и нет моральной связи, нет совместного творчества и нет чувства взаимности. У хищнической и асоциальной натуры любовь должна принять хищнический и асоциальный характер, сделаться аморальной, больной любовью. Половые отношения должны естественно <298 (282)> принять здесь жестокий и разрушительный характер, такой же жестокий и разрушительный, как и их отношения к обществу.

Паук — самое антисоциальное животное, и отношения между пауком и самкой носят жестокий характер спариванья со взаимной враждой, с желанием растерзать друг друга. В любви «своевольных» необходимо должно быть нечто паучье и даже более отвратительное, чем паучье. Любовь, лишенная всякого творческого смысла, теряет свой связующий моральный характер, становится голым сладострастием, чисто эгоистическим, в себе замкнутым отправлением половой функции, онанизмом в самом широком смысли слова. Такая любовь не нуждается во взаимности и не ищет ее. Одушевленный или неодушевленный предмет, животное или человек, мужчина или женщина — все равно могут служить орудием этой любви, а в большем, чем орудие, «своевольный» не нуждается. Формы этой любви должны быть чрезвычайно многообразны, от весьма грубого мужеложства Петрова, вытекающего из чисто материальной необходимости, до более сложных, свободных и сознательно культивируемых форм, как у Валковского. Несомненно, что в художественном воображении Достоевского вставали различные формы этой любви, что у него мелькала мысль изобразить своеволие и с этой стороны, раскрыть психологию своевольной любви. Но по цензурным ли соображениям, или в силу других каких побуждены, только Достоевский <299 (283)> ограничился в этой области лишь намеками, разбросанными там и сям в его произведениях. Любопытно, что давши довольно обширную галерею женщин-двойников и кротких женщин, Достоевский не создал буквально ни одного образа своевольной женщины, если не считать намека на такой образ в исповеди Валковского, который рассказывает об одной из знакомить ему «барынь»: «Не было развратницы развратнее этой женщины… Я был ее тайным и таинственным любовником. Сношения были устроены до того ловко, до того мастерски, что даже никто из ее домашних не мог иметь ни малейшего подозрения; только одна ее прехорошенькая камеристка, француженка, была посвящена во все ее тайны; но на эту камеристку можно было вполне положиться. Она тоже брала участие в деле, — каким образом — я это теперь опущу. Барыня моя была сладострастна до того, что сам маркиз Де Сад мог бы у нее поучиться». Конечно, все эти намеки довольно красноречивы: они с достаточной ясностью свидетельствуют, что и в половых отношениях «своевольных» имеет место разрушительный больной индивидуализм, антиобщественность и аморальность. Но все же это не более, чем намеки: Достоевский не был психологом своевольной любви. Вот почему, разбирая выше характеры своевольных, я не касался этой стороны их психики; моя задача не дополнять <300 (284)> художника, а брать то, что есть в его произведениях.

Значительно больше места удалено в произведениях Достоевского изображению любви «кротких». Большинство кротких героев изображены им и в своих отношениях к женщине. Нам известны отношения Ростанева к Насте в «Селе Стеианчикове», Ивана Петровича к Наташе в «Униженных и оскорбленных», Мышкина к Настасье Филипповне и Аглае в «Идиоте». Сверх того, психология кроткой любви дана Достоевским в ряде женских характеров: отношения Сони Мармеладовой к Раскольникову, Даши к Ставрогину (в «Бесах»), Софьи Андреевны к Версилову (в «Подростке») показывают нам, как любит кроткая женщина. Посмотрим же, как проявляется кроткий характер в отношениях между полами, в какую форму отливается любовь «кротких».

Мы видели уже, что существенными чертами кроткой натуры являются пассивность, смирение и самоотречение, ограничение своей личности как деятеля и как потребителя, урезывание и своих желаний и активности. «Отсекаю потребности лишние и ненужные, самолюбивую и гордую волю мою смиряю и бичую послушанием» — вот самосознание и идеал этой натуры. Все жизненные отношения «кротких» проникнуты этим духом самоограничения, духом смирения и бессилия. Те <301 (285)> же черты мы найдем и в отношении между мужчиной и женщиной.

Выше, говоря о любви «двойников», я показал, что эта любовь есть мучительное и бесплодное метание между гордостью и смирением, мучительством и самоистязанием. Зная это, уже а priori можно было бы предсказать, какой характер будет иметь любовь «кротких». Ведь, в конце концов, «кроткий» — это двойник минус его гордые, самолюбивые порывы. В «кротком» окончательно исчезло чувство личности; это апогей забитости и самоунижения, дальше которого идти некуда. Исключите в любви «двойника» болезненно-индивидуалистические порывы и вы получите любовь «кроткого», любовь трусливую, робкую, забитую, не смеющую заявлять о себе, не смеющую требовать взаимности, полное самоотречение, всецелое принижение и подавление в себе половой личности.

Собственно, отношения «кроткого» к женщине или «кроткой» к мужчине трудно назвать любовью: в этих отношениях почти совсем изгнан элемент страсти, половой элемент, составляющий специфическую черту того, что мы зовем любовью, придающий любви ее творческое, живое значение. Любовь «кротких» можно называть любовью лишь в условном смысле, лишь как существование некоторого отношения между мужчиной и женщиной. Нужно, однако, иметь в виду и то, что если кроткая натура представляет <302 (286)> собой нечто вроде бесполого существа, то лица, с которыми ей приходится иметь дело, чаще всего не бесполы и вносят в отношения половой элемент. Таким образом, несмотря на подавленность половой личности в «кротком», его отношения все же принимают половой характер, представляют некоторую своеобразную форму любви.

Любовь «кротких» носит пассивный характер, лишена страсти и силы. В любви они всегда играют страдательную роль. Никогда они не добиваются любви, не стремятся к ней. Любовь приходить к ним, уходит от них, ласкает их или издевается над ними, но сами они совершенно не пытаются ни уклониться от любви, ни удержать ее. Свою половую личность они буквально ни во что ставят. В любви они умеют только отдаваться, но не любить; они отдаются без страсти, отдаются не для себя, а для других, потому что им «все равно»; они отдаются, не требуя к себе любви, не добиваясь страсти. Если тот, кому они отдаются, дарит их любовью, они бесконечно счастливы, но не счастием любви, а счастием благодарности; если он отнимет любовь, в них не вспыхнет ни ревности ни возмущения: они примут и это, как должное, даже, пожалуй, будут радоваться и печалиться любовными неудачами покинувшего их. Им дают любовь и отнимают ее у них, но сами они никому не дают и ни у кого не <303 (287)> отнимают, лишь пассивно отдаются. Любить активно – значит добиваться страсти в ответ на свою страсть; активно любящий не может отдавать себя, не питая страсти, и никогда не отдает себя без взаимности. К такой любви «кроткие» совсем не способны.

Рядом с пассивностью в любви «кротких» имеет место смирение и обезличенность. Все кроткие герои Достоевского убеждены, что их нельзя любить, что они недостойны любви. На любовь к ним они смотрят, как на какую-то милость и благодеяние, за которое им решительно нечем заплатить. Перед подарившим их любовью они считают себя ничтожеством: они не могут смотреть иначе, как снизу вверх, а потому и в любви смотрят так же. Им даже и в голову не приходит равняться с тем, кто их любит: перед ним они считают себя за существо низшего порядка, «даже физически низшего», чем он. Понятно, что при такой обезличенности не может и речи идти о протесте и оскорблении изменой. Это в порядке вещей; «кроткий» думает, что он даже не имеет права на взаимность; его не смущает то, что его покинули, но его удивляет, как могло случиться, что его полюбили. При таком взгляде на вещи ревность немыслима. Вот почему «кроткие» всегда готовы отказаться от любви в пользу другого, даже содействовать в этом другому.

Отрицая за собой право требовать любви, они вполне логично отрицают за собой и право любить. Вместо того чтобы добиваться и искать взаимности, они в себе самих душат желание любить. И действительно, половое влечение почти атрофировано у них, сведено к едва заметному минимуму. Урезывая и сокращая бюджет личной жизни они до такой степени урезали в себе половую личность, инстинкт страстной созидающей любви, что стали какими-то существами среднего рода. Малейший проблеск страстного полового чувства вызываете краску на их лице. Это натуры болезненно-стыдливые и целомудренные, с резко выраженной аскетической тенденцией. Голос страсти в них совсем замолк: они говорят о своей неспособности к половой любви, сгорают от стыда, когда в них предполагают эту любовь, убеждают и себя и других, что им стыдно и нелепо питать подобное чувство. Если в них пробуждается нежное чувство, оно принимает характер бесполый, характер родственной или сострадательной привязанности: они, по их собственным определениям, любят то как отец, то как брат, то как сиделка или сестра милосердия.

Отмеченные мною черты можно легко указать в любви всех «кротких» Достоевского. Так, Егор Ильич Ростанев, влюбленный в Настю и любимый ею, выписывает из Петербурга молодого племянника, чтобы выдать за него Настю, «составить ее счастье», как он выражается, <305 (289)> и затем опять-таки для того, чтобы «составить ее счастье», соглашается на брак с какой-то старой девой; Иван Петрович, влюбленный в Наташу, самолично устраивает ей свиданья с соперником; Алеша Карамазов с юных лет тяготеет к монашеской рясе; Даша любит Ставрогина любовью «сиделки», терпеливо относится к его равнодушию и сама собирается, не взирая на свою любовь, стать женой Степана Трофимовича Верховенского, потому что ей «все равно» и «если уж непременно нужно выйти замуж».

Два образа могут послужить нам хорошей иллюстрацией любви кротких: уже знакомый нам образ князя Мышкина и образ Софьи Андреевны из романа «Подросток». Мышкина любят две женщины: Настасья Филипповна и Аглая Епанчина, любят так, как обыкновенно любит женщина мужчину. И та и другая, естественно, ждут отклика на свое чувство. Но Мышкин решительно не в силах понять чего добиваются в нем эти женщины. По-своему он любит и ту и другую, даже благоговеет перед ними; за каждую он готов «жизнь отдать» и во всякое мгновение готов отдаться и той и другой. Одного только он не умеет сделать: ответить на женскую любовь мужской любовью, то есть как раз того, что требуется обстоятельствами. Мышкин лишен половой личности: он не способен любить в женщине женщину. Настасью Филипповну <306 (290)> он любит «не любовью, а жалостью», Аглаю – как «брат сестру», но ни той, ни другой, да и никакой женщины он не любит и не полюбить как мужчина. Это оскудение половой личности делает Мышкина совершенно пассивным в отношении к женской страсти. Он не ищет женской любви ни в Настасье Филипповне, ни в Аглае, ему, в сущности, все равно, достанется ли ему их любовь или нет, ему или другому будет принадлежать она. Он даже не допускает возможности страстной любви к нему и до такой степени убежден в этом, до такой степени уверен, что его нельзя любить, что не замечает любви Настасьи Филипповны и Аглаи, не понимает даже их открытых признаний: «Если бы кто сказал ему, что записка Аглаи есть записка любовная, назначение любовного свидания, то он сгорел бы со стыда за того человека, может быть, вызвал бы его на дуэль. Все это было вполне искренно, и он ни разу не усумнился и не допустил ни малейшей двойной мысли о возможности любви к нему этой девушки, или даже о возможности своей любви к этой девушке. От этой мысли ему стало бы стыдно: воэможность любви к нему, к такому человеку, как он, он почел бы делом чудовищным. Ему мерещилось, что это просто шалость с ее стороны, если действительно тут что-нибудь есть; но он как-то слишком был равнодушен к .этой идее и находил ее слишком в порядке <307 (291)> вещей. Словам, проскочившим давеча у генерала насчет того, что она смеется над всеми и над ним, над князем, в особенности, он поверил вполне. Ни малейшего оскорбления не почувствовал он при этом: по его мнению, так и должно было быть».

Где уж при такой приниженности и забитости половой личности добиваться женской любви, мечтать о женской ласке, болеть от ее пренебрежения или мучиться ревностью! Мышкин способен только уступить страсти, отдаться тому, кто его любит, пассивно принять любовь, но не добиваться любви. Отдаться беззаветно, безропотно и покорно принять все, что даст ему тот, кто осчастливит его своей любовью — вот призвание такой натуры. Он отдается не потому, что любит страстной любовью, а потому, что его так любят. Сам он не вносит страстности в свои отношения к женщине, не дает страстной любви. Отношения Мышкина к Настасье Филипповне и Аглае носят одинаково бесстрастный, бесполый характер. «Сам ты знаешь, – разъясняет он Рогожину, влюбленному в Настасью Филипповну, – был ли я когда-нибудь твоим настоящим соперником, даже тогда, когда она ко мне убежала. Вот ты теперь усмехнулся; я знаю, чему ты засмеялся. Да, мы жили там разно и в разных городах. Я ведь тебе уж прежде растолковывал, что я ее люблю не любовью, а жалостью». Аглаю он, конечно, не жалостью любить, но и к ней не питает страсти. Описывая <308 (292)> душевное состояние князя Мышкина, после того, как Аглая, вдоволь насмеявшись над ним, дает ему понять, что ему и думать нечего получить ее руку, автор говоритъ: «Как странный человек, он, может быть, даже обрадовался этим словам. Бесспорно, для него составляло уже верх блаженства одно то, что он опять будет беспрепятственно приходить к Аглае, что ему позволят с ней говорить, с ней сидеть, с ней гулять и, кто знает, может быть, этим одним он остался бы доволен на всю жизнь». Он не смееть даже и подумать о страстной любви к ней; мы уже раньше слышали, что «от этой мысли ему стало бы стыдно!». Точно так же кажется ему нелепой и чудовищной страстная любовь к Настасье Филипповне: он думает, что «ему любить страстно эту женщину — почти немыслимо, почти было бы жестокостью, бесчеловечностью».

Так как Мышкин не ищет в женщине страстной любви, то его ничуть не волнует мысль, что Аглая может отдать свою страсть Гане Иволгину, а Настасья Филипповна – Рогожину; он, пожалуй, даже обрадовался бы этому. С другой стороны, так как он и сам не вносит в свои отношения к ним элемента страсти, так как его любовь носит бесполый, пассивно-отдающийся характер, то ему, в сущности, все равно, кому отдаться –.Аглае или Настасье Филипповне. Аглая хочет, чтобы он просил ее руки, —Мышкин просить; Настасья Филипповна хочет, чтобы он на ней <309 (293)> женился — Мышкин готов и на это. Он даже Аглае собирается разъяснить, что это все равно, что он женится не на ней, а на Настасье Филипповне. «– Пойдемте к Аглае Ивановне, пойдемте сейчас, — говорит он Евгению Павловичу, — Да ведь ее же в Павловске нет, я говорил, и зачем идти? – Она поймет, она поймет! — бормотал князь, складывая в мольбе свои руки, — она поймет, что все это не то, а совершенно, совершенно другое! — Как совершенно другое? Ведь вот вы все-таки женитесь? Стало быть упорствуете… Женитесь вы или нет? – Ну, да… женюсь, да, женюсь! – Так как же не то? – О, нет, не то, не то! Это, это все равно, что я… женюсь, это ничего! – Как все равной ничего? Не пустяки же ведь это? Вы женитесь на любимой женщине, чтобы, составить ее счастье, а Аглая Ивановна это видит и знает, так как же все равно? – Счастье? О, нет! Я так только, просто женюсь; она хочет; да и что в том, что я женюсь, я… ну, да это все равно. – Нет, князь, — отвечает ему в заключение собеседник, — не поймет! Аглая Ивановна любила, как женщина, а не как отвлеченный дух». И действительно, ни Аглая, ни Настасья Филипповна не понимают Мышкина: с одной стороны, он уверяет их в своей любви и высказывает полную готовность отдаться; с другой стороны, каждая из них чувствует, что Мышкину все равно, кому из них отдаться, что полюби она другого – <310 (294)> Мышкин не огорчится, а, пожалуй, даже искренно рад будет ее счастью с другим. Что же это значит? Разве так любят? И вот, стараясь объяснить себе странный характер отношений князя, каждая из них приходить к предположению, что он больше любить соперницу; обе ревнуют, мучатся, ждут какого-нибудь решительного шага от князя, не понимая, что ни к какому такому шагу он не способен, пока дело не кончается мучительным, трагическим разрывом. Одного не могли понять обе женщины, что Мышкин не способен дать им той любви, какой ждут они от него, что пред ними не мужчина, а существо, лишенное половой личности. Им бы нужно было знать то, что Мышкин сообщает о себе Гане Иволгину: «Я не могу жениться ни на ком: я нездоров», — отвечает он последнему на его вопрос, женился ли бы он на такой женщине, как Настасья Филипповна. Тогда не было бы ни тяжелых мучений, ни драмы, ибо на нет и суда нет.

Такой же характер половой обезличенности носят и отношения Софьи Андреевны к Версилову. Образ Софьи Андреевны сильно напоминает образ Сони Мармеладовой. «Лицо у ней было простодушное, немного бледное, малокровное. Щеки ее были очень худы, даже ввалились, а на лбу сильно начинали скопляться морщинки, но около глаз их еще не было, и глаза, довольно большие и открытые, сияли всегда тихим и спокойным <311 (295)> светом, который меня привлек к ней с первого дня». Припомните лицо Сони Мармеладовой: «Это было худенькое, совсем худенькое и бледное личико… Ее нельзя было назвать хорошенькой, но голубые глаза ее были такие ясные, и когда оживлялись они, выражение лица ее становилось такое доброе и простодушное, что невольно влекло к ней». Это то же самое лицо, только помоложе, без старческих морщинок Софьи Андреевны. Как Соня Мармеладова, Софья Андреевна забита и запугана до полной безответности. Выражение испуга, застывшее в «испуганном личики» Сони Мармеладовой, застыло и в лице Софьи Андреевны: «…можно было подумать, что ее в детстве как-нибудь испугали». Безответность и покорность — это основные черты ее характера. Эта безответность и привлекла к ней Версилова. Рассказывая, как и почему он полюбил ее, Версилов говорит, что «это была одна такая особа из незащищенных, которую не то что полюбишь, — напротив, вовсе нет, — а как-то вдруг почему-то пожалеешь, за кротость, что ли…» Характерно, что те же мотивы приводит Аглая Епанчина, объясняя свою любовь к Мышкину. Отношения Софьи Андреевны к Версилову носят характер резко выраженной половой пришибленности и обезличенности.

«Пуще всего меня мучило воспоминание об ее вечной приниженности передо мной и о том, что она вечно считала себя безмерно ниже меня во всех отношениях—вообрази <312 (296)> себе — даже в физическом. Она стыдилась и вспыхивала, когда я иногда смотрел на ее руки и пальцы, которые у нее совсем не аристократические. Да и не пальцев одних — она всего стыдилась в себе, несмотря на то, что я любил ее красоту. Она и всегда была со мной стыдлива до дикости, но то худо, что в стыдливости этой всегда проскакивал как бы какой-то испуг. Одним словом, она считала себя передо мной за что-то ничтожное или даже почти неприличное». Так характеризует сам Версилов отношение к нему Софьи Андреевны. Это та же отдающаяся, безответная любовь, не смеющая требовать взаимности, не вносящая живой женской страсти. Версилов помыкает ею, как знает, бросает ее, годами не живет с нею; снова возвращается и снова бросает, и она все терпит, не оскорбляясь, без ропота и протеста, и по первому слову идет к нему. Половая личность, женщина с ее способностью активно любить, не отдаваться в любви, а давать любовь за любовь, почти окончательно убита в Софье, Андреевне. Это чувствует и понимает Версилов. На вопрос «подростка»: «Ведь вы что-нибудь полюбили же в ней? ведь была же и она когда-то женщиной?»— он отвечает: «Друг мой, если хочешь, никогда не была».

Я рассмотрел любовь «кротких» в связи а, общим строем их психики. Я старался показать, что отношения между мужчиной и женщиной, как и вся отношения «кротких,», носят один и <313 (297)> тот же характер оскудения жизненных сил, подавленности и пассивной покорности. Иначе и быть не могло, потому что отношения эти определялись одними и теми же силами. Любовь «кротких», как и все их чувства и идеи, складываются в атмосфере социального дна, в условиях физического и духовного обнищания, которое обрекает человека на добровольное принижение.

Выражение «обрекает на добровольное принижение» может с первого взгляда показаться противоречием. Однако на самом деле это не так. Какие бы причины ни определяли мою волю к действию, но, пока я действую по моей воле, хотя бы и причинно определенной, я действую добровольно; я перестаю действовать добровольно с того момента, когда действую по требованию чужой воли, без участия моей, иногда даже вопреки ей. Это та самая разница, которая существуете между фабричным рабочим и крепостным крестьянином: рабочей сам ищет работы, хотя его и гонит на фабрику нужда; крепостного требовала на работу барская воля. От того, кто падает на дно, никто не требует унижения; он волен смиряться или своевольничать, он даже должен сам выбирать и решать; его действия всецело зависят от его решения, как бы ни было обусловлено это решение. Я намеренно отмечаю это различие, потому что оно еще пригодится нам впереди.

Итак «кроткие» сами ищут унижения, их воля определяется к смирению, в них создается <314 (298)> внутренняя потребность унижения и смирения. Те силы, которыми определяется воля «кротких», определяют их волю в сфер половых отношений к униженно в смирент, создаюгь своеобразную форму любви, которую можно бы назвать безответной или даже крестной любовью, любовью-мученичеством. Пример Сони Мармеладовой с достаточной ясностью показывает, как совершается это определение воли к приниженно половой личности, к безответственной, крестной любви. Проституция Сони есть самое грубое и крайнее выражение той формы любви, с которой знакомят нас кроткие образы Достоевского. Отношения Сони к мужчине носят именно тот характер пассивности и забитости, который мы констатировали в любви Мышкина и Софьи Андреевны. Только степень ее пассивности и забитости гораздо выше, половое унижете гораздо глубже и мучительней. Еще меньше, чем они, Соня смеет любить и требовать любви. Она должна отдаваться, не требуя взаимности и не внося страсти со своей стороны. Отдаваясь, она должна чувствовать себя бесконечно ниже того, кому отдается, с еще большим убеждением, чем Софья Андреевна, «считать себя перед ним за что-то ничтожное или даже почти неприличное».

Скажут, пожалуй: но разве можно называть любовью проституцию Сони? Конечно, нет; но как я сказал выше, половые отношения «кротких» вообще нельзя называть любовью и что, говоря <315 (299)> об их любви, приходится употреблять это слово лишь в .мысли существования некоторого отношения между мужчиной и женщиной. Эти отношения, как мы видели, характеризуются следующими чертами: отрицанием за собой права любить; отрицанием права ждать и добиваться любви; пассивным отдаванием себя в любви, и доведенным до последней крайности принижением половой личности перед тем, кому отдаются. Все эти черты мы находим и в проституции Сони. Эту проституцию можно было бы назвать любовью, униженной, забитой и опозоренной до последних границ забитости и позора. Но и любовь Мышкина или Софьи Андреевны тоже забитая и опозоренная любовь, ибо нельзя назвать иным именем такой формы половых отношений, в которой одна личность считает себя перед другой «за что-то ничтожное или даже почти неприличное», в которой царит запуганность и унижение одной личности перед другой.

Проституция Сони есть одна из форм этой забитой и опозоренной любви «кротких», но она не является единственной ее формой, как не является единственной формой их социального существования нищенство. Рядом с нищенством мы видели подвижничество.

Первое является наиболее примитивной, непосредственной формой социального приспособления для лишенных участия в производстве и распределении, второе — боле законченной и совершенной; первое предполагает стихийные лишения, стихийное унижение и смирение, является чистой необходимостью; во втором лишения и унижения становятся внутренней потребностью, в самоотречении и страдании начинаюсь находить своеобразное наслаждение. Так точно <316 (300)> обстоит дело и в половых отношениях, и в сфере любви, поскольку можно говорить о любви «кротких». В сфере любви нищенство становится проституцией, стихийным лишением и унижением, чистой необходимостью отдаваться, не смея требовать любви и не смея любить. Подвижничество выразится в сфере любви внутренней потребностью лишения и унижения, тяготением сделать из любви крест для распятия своей личности. Половая жизнь Сони Мармеладовой — нищенство; в половой жизни таких женщин, как Софья Андреевна или Даша Шатова, звучит струнка подвижничества. В любви они напрашиваются на унижение и мученичество. «Так всегда у этих беззащитных, –говорит «подросток» о Софье Андреевне, – и знают, что на погибель, а .лезут». «Если не к вам, то я пойду в сестры милосердия, в сиделки, ходить за больным, или в книгоноши, Евангелие продавать», — говорит Даша Ставрогину и обещает ждать, когда он кликнет ее к себе «в сиделки».

Половые отношения «кротких» принимают до некоторой степени характер любви, когда им дает свою любовь тот, кому они отдаются. Так обстоит дело у всех «кротких», так оно <317 (301)> обстоит и у Сони. Найдись человек, который полюбит ее, Соня сумеет всецело отдаться его любви, быть может, даже стать счастливой, но отношения ее к нему будут носить все тот же характер беспредельного унижения, чего-то скорее похожего на благодарность, чем на любовь. Такой характер и носят ее отношения к Раскольникову. Любопытно, что, как только Соня Мармеладова избавилась от необходимости жить проституцией, она тотчас становится подвижницей любви, делается «сиделкой» Раскольникова. Она едет за ним в Сибирь, не требуя любви, не смущаясь его холодностью, быть может, даже не мечтая о любви, с одной только жаждой отдаться. Эта легкость перехода от проституции к подвижничеству тоже служит свидетельством близкого психологического родства между ними. Их общий психологический корень —забитость половой личности, безответное предание себя в сфере половых отношений. Мне кажется, я не погрешил бы против истины, если бы назвал проституцию Сони любовью-мученичеством; но и подвижническая любовь — тоже мученичество. Психологическая основа здесь одна — это умерщвление в себе половой личности, отречение от радостей творящей жизнь любви. Высшей точкой этого отречения был бы полный аскетизм, абсолютный отказ от половой любви, и элементы этого аскетизма несомненно имеются в характере Алеши Карамазова, в его тяготении к монастырской келье. <318 (302)>

Образ Сони Мармеладовой с полной ясностью обнаруживает причины, порождающие это половое бессилие, эту любовь-мученичество и самоистязание. Она – непосредственный плод нищеты и социального бессилия, один из симптомов падения на дно. Тот, кто сброшен на дно городского котла, не смеет мечтать о любви; его удел – принять любовь в более или менее оскорбительной форме или отказаться от нее совсем, если, конечно, он не станет на дорогу своеволия; самый светлый исход в этом случае — действительная любовь, подаренная жалостью, настоящая любовь-милостыня.

Рядом с общей обезличенностью и сознанием своего бессилия, ничтожества и позора имеет место и половая обезличенность, сознание своего ничтожества и даже позора, как половой личности. Все отмеченные формы полового унижения: и самая грубая форма его — проституция и менее грубая — любовь-подвижничество и аскетизм — рождаются и распускаются на дне города, среди кротких представителей его. Достоевский сделал своих обеих подвижниц любви, Дашу и Софью Андреевну, дворовыми девушками.

Психологию униженных города, так хорошо знакомую ему, он перевел в помещичьи усадьбы, совершенно ему чуждые; любовь униженных крепостной кабалой он представил себе по образу любви униженных города. Он перенес Соню Мармеладову из города в усадьбу Ставрогина под именем Даши Шатовой и в усадьбу Версилова под <319 (303)> именем Софьи Андреевны, От этого образы потеряли только в выразительности и определенности, В условиях крепостного унижения нет сил, способных создать подвижниц любви, потому что нет личной свободы. Крепостная женщина, вынужденная волею помещика отдаться без любви, не вынуждена сама искать этого; униженная в своем половом существе произволом владельца она не ищет и не должна искать сама этого унижения. Самые грубые формы полового унижения в помещичьей усадьбе, jus primae noctis [(лат.) «право первой ночи». – прим. СРС] и насильственное спаривание, глубоко отличаются от самой грубой формы полового унижения городской культуры — проституции. Униженные города вынуждены сами без любви отдавать первую ночь, сами должны отдаваться без любви. Между моментом, кода Соня Мармеладова в первый раз вышла на улицу, чтобы отдаться, и моментом, когда Софью Андреевну отдали Макару Ивановичу Долгорукому, есть громадная разница, и эта разница осталась бы не меньшей, если бы Версилов, по примеру Пушкинского Троекурова, взял Софью Андреевну в свой гарем. Соня Мармеладова сама приняла решение отдаться, Софью Андреевну отдали.

Этот момент саморешения кладет резкую грань между теми формами полового унижения, которые создаются в условиях крепостной зависимости, и теми, которые создаются в условиях городской нищеты. Оскорбление половой личности помещиком могло вызывать чувство обиды, <320 (304)> возмущения, отчаяния, равнодушия, но никогда не могли привести к признанию себя половым ничтожеством, не имеющим права на любовь. Ни одна из Троекуровских наложниц не сказала бы о себе, как Соня: «Да ведь я бесчестная!» Такое сознание только и может иметь место там, где могут лично принимать решения. Только на основе самостоятельного решения может возникнуть такая форма половой обезличенности, когда человек отдается, считая себя за «нечто бесконечно низшее и даже неприличное» перед тем, кому он отдается. Только в условиях городской жизни могут родиться обе формы униженной и оскорбленной любви: проституция и половое подвижничество, потому что и та и другая требуют самостоятельного решения отдавать себя без надежды и права на любовь, и та и другая требуют свободного унижения в сфере половых отношений.